Володимир Чернишенко народився, виріс, живе та працює у Харкові.

Має середню медичну освіту та вищу культорологічну (Харківська Академія культури). Вже досить тривалий час працює масажистом в хоспісі. У повісті "Хроніки хоспісу" творчо переосмислив та пержив свій щоденний труд. Наскільки нам відомо (і як стверджують критики) - "Хроніки хоспісу" - перший в історії світового красного писемства твір про хоспіс.

Повість вперше побачила світ в часописі "НЕВА" (Санкт-Петербург) у 2010-му році (№10). Пізніше передруковано в збірці "Желтый пес надежды" (2013р.).

Брат був кілька років був пов'язаний із Громадою ВСІХ СВЯТИХ, часом відвідуючі святкові Служіння. З початку 2013 року почав проходити курс катехізису, конфірмований 21 вересня 2014 року. 

Повість вперше побачила світ в часописі "НЕВА" (Санкт-Петербург) у 2010-му році (№10). Пізніше передруковано в збірці "Желтый пес надежды" (2013р.). Світлина фіксує першу "пробну" презентацію книги "Желтый пес надежды" після одного із святкових служінь влятку 2013 року.

 

Владимир Чернышенко

ХРОНИКИ ХОСПИСА

Выйдя на улицу, я почувствовал в воздухе тревогу. Поднял глаза — над горизонтом огромным спрутом опустилась свинцовая туча. Я все-таки рискнул податься на книжный рынок. На этот раз наконец стал обладателем Дикуля.

Вернулся домой, но читать не хотелось. Почему-то вытащил тетрадь, и… “Бог диктовал, а я писал…”

“Человек имеет право на обеспеченную старость с уважением, вниманием окружающих. Он имеет право на болезнь без боли и достойную смерть — тихий переход            в другой мир. Права немощных и умирающих должны быть выше прав любой другой категории людей…”

Домик стоит среди зелени парка, но не радует глаз. Заведует им долговязый                  и несколько флегматичный медбрат. Обычно я его встречаю в приемном отделении:

— Как дела, Мишаня?

— Как всегда — принимаю и выдаю.

— Не страшно?

— Привык.

Чаще всего к Мише попадают пациенты третьего этажа — хирургии (читай — онкологии, главврач — Папа — поднаторел в придумывании щадящих названий).

Трудно сказать, почему уже после пятидесяти опытный врач, кандидат медицинских наук вдруг закончил Духовную семинарию и занялся созданием своего храма.

Хоспис родился в октябре 1999 года в парке бывшего заводского профилактория из красочных осенних листьев и порывов ветра — первая и пока единственная обитель тяжелобольных и умирающих в нашем городе.

Я поднимаюсь на пятый этаж в свой массажный кабинет, оборудованный специальным столом, впрочем, массажи приходится делать, в основном в палатах, большинство моих пациентов — лежачие. Это для них создавался хоспис…

1. БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЕ

Тяжело из буйной зелени хосписного парка, из птичьего гама и освежающего ветерка попасть в спертый воздух палат.

— Как самочувствие?

Крошечная старушка на койке смотрит на меня, виновато мигая глазами.

— Простите, юноша, но мне сегодня нечем платить.

Она повторяет это каждый день.

— Мне государство платит.

Главная ее беда — пролежни. Я тихонечко поднимаю больную. Сооружение из досок и фанеры, изобретенное мной, удержит ее в сидячем положении до вечера.

— Я сделала доверенность на дочь, — сообщает она, как всегда, и добавляет шепотом: — Чтобы она носила передачи.

Шепотом потому, что передачи дочь не носит, и мать стыдится этого.

Массирую и разгибаю поочередно ее руки и ноги и вижу, как с лица больной сползает выражение вины, она даже улыбается мне. И тогда ее утонченные черты становятся почти красивыми. Женщина работала библиотекарем, я приношу ей книги,            о которых мы иногда говорим.

У окна пациентка с третьим инсультом, тело ее в постоянном движении, но рассудок угас. Женщина повторяет полтора слова:

— Люба ты…

Ее так и называют в хосписе — “Любаты”, а не по имени Полина. Больной не назначен массаж, дочь — парикмахер — платит из своих. Она красиво подстригает мать,            а когда Полину моют, больная (тоже парикмахер) сама пальцами профессионально выкладывает на мокрых волосах рельефную волну, сейчас таких причесок не делают. Высохнув, все еще черная ее головка выглядит превосходно. Виновато смотрит, на меня дочь больной, она носит матери памперсы, платит нянечкам, чтобы вовремя меняли, но от постели Полины все равно исходит неприятный запах.

Я тоже смотрю виновато: не должен я брать деньги, если б не нищенская зарплата, не нищенские пенсии родителей!

Перед входом в хирургию — онкологию останавливаюсь: создаю на лице нужное выражение, набираю побольше воздуха в легкие… Открываю дверь — на меня смотрят четыре пары виноватых глаз — они чувствуют себя виноватыми в том, что больны, что умирают…

Пятнадцать массажей много даже для такого крепкого парня, как я. К концу рабочего дня с трудом разгибаю спину. Подхожу в коридоре к окну, чтобы перекурить. Внизу высаживают из машины полную женщину и везут в приемное отделение. Коляска своя. Радуюсь, поскольку сам на себя возложил обязанность вывозить больных в парк,                       а колясок не хватает.

Последний у меня — грузный послеинсультный больной. Я его подымаю, встряхиваю. Учу ходить. Все, пора собираться.

Рядом с массажным кабинетом библиотека. Ставки библиотекаря у нас нет, так что книги тоже выдаю я, если бываю свободен. Даже стеллажи заказал и кое-как разместил на них книги. Дверь библиотеки почему-то открыта, я в нее заглядываю и удивляюсь — там расположился частный телевизор и койка вновь прибывшей. При ближайшем рассмотрении она оказалась совсем молодой девушкой, но полной и бледной. Ей организовали отдельную палату. “Похоже, дочь большой шишки”, — подумал я.

2. ЗАЛПЫ КАТЮШИ

Сегодня тепло, все окна настежь открыты. Слегка отдавая хлоркой, блестят свежевымытые полы. В ожидании завтрака, как одного из немногих событий дня, лежат умиротворенные больные, подмытые, со свежими памперсами. Из палаты в палату снуют нянечки — их труд будничен и малозаметен, а зарплата едва позволяет выживать.

Я массирую плечо полной женщины, которая еще не совсем проснулась и смотрит на меня удивленно.

— Машка, айда купаться! — заглядывает в проем двери щупленькая санитарка лет восемнадцати.

Машка (та самая, которую я массирую) с трудом отрывает от кровати дряблое тело           и всем весом заваливается на остренькое Анютино плечо.

— Давай, шевели ножками! — командует Анюта. — Привет, Николаич! — небрежно бросает она мне.

С чувством немой покорности смотрят на нее карие восьмидесятилетние глаза. Помнит ли Марья Михайловна, как, работая в фарминституте, она выпустила не одну сотню таких Анют? Но она все равно счастлива — к вечеру, когда придет ее уже седой сын, она будет радостно рассказывать, какая она сегодня помытая, и ее волосы будут пахнуть жасминовым шампунем. А когда сын уйдет, Марья Михайловна закроет глаза,                            и аромат нежных соцветий унесет ее далеко в детство, где распускался у дома жасминовый куст, а лужи блестели на солнце радостно, и тело было таким легким, что казалось, взмахнешь руками и улетишь!

— Опять обосрались! — громыхают за стеной залпы Катюши. Это самая “ругливая” нянечка, но и самая работящая, новеньких посылают к ней учиться.

Дверь в соседнюю палату открыта; выйдя от Марьи Михайловны, я вижу, как шестидесятилетняя Катюша, сняв тапочки, вскакивает на кровать и за плечи усаживает стокилограммового старика.

 На двери следующей палаты девятка превратилась в шестерку, и ее никак не соберутся перевернуть. У нас так и говорят: палата номер шесть — маленький сумасшедший дом внутри нашего дома. Здесь живут два существа, люто ненавидящие друг друга.

Семидесятипятилетняя Панченко закончила всего два класса и гордится этим. Образование она считает злом. В конце войны, еще подростком, Панченко работала санитаркой в госпитале. Бойцы “с оторванными концовками” ее любили, даже советовали учиться “на медсестричку, а мы тебе подмогнем”. Но Дуся рвалась к любимой мамке — огород копать, за коровкой ходить, мать одна с дитем осталась, батьку на войне убили. Читать-писать научилась, чего еще? Тем для разговоров у нас немного: двести на сто давление — нельзя делать массаж, поменьше — можно, да еще «б…» племянницы, на которых она перевела свою пенсию, а они ходят по очереди два раза в месяц, а принесут “бесстыжие глаза помидорку какую”.

— Агрономше вон возами возят, так она, падла…

— Тише! — шепчу я, но Дуся не обращает внимания:

— Попервах мне тыкала, что похуже, мол, съест по бедности, теперь нянечкам отдает: “Переверните меня на правый бочок, переверните меня на левый бочок!”, так              и катают ее, как борова!

На борова Нинель Павловна мало похожа, скорей она напоминает палку. Растираю ей ступни ног, она манит меня поближе, наклоняюсь.

— Это хорошо, что я не могу встать, — шепчет она, — иначе я б эту гадину придушила!

Я снова принимаюсь за ее ноги.

— Принесите мне что-нибудь из библиотеки, — просит Нинель Павловна.

— Все читает, читает! — сразу отзывается Дуся, — своего ума нет, с книг не вычитаешь!

В палату с фонендоскопом на шее заходит Кот. Он что-то мурлычет себе под нос, поводя усами то в одну, то в другую сторону. А глаза хитрющие!

— Привiт, дiвчатка!

Фамилия врача Котенко, но все его называют Кот. Белый халат на нем выглядит элегантно, даже залысины хорошо смотрятся, а усы закручиваются кверху, будто он всегда улыбается.

— Подь сюды! — манит его Дуся.

Он садится на табурет возле ее кровати.

— Вот скажи, чего это сестры приносят лекарства на полчаса позднее?

— Берем на заметку, — ухмыляется Кот.

— А эта, — она презрительно машет в сторону соседки, — не умеет спать по-людски, по ночам храпит. Разбудила мою гипертонию, печет в мозгах, будто мне на голову утюг поставили. Вот, — наклоняет она голову.

Кот добросовестно щупает Дусин утюг, расспрашивая, где именно у нее болит.

— Выписываю таблетки.

— Ей?

— Вам от головной боли.

— Ты выпиши ей, чтоб не храпела. Да не отнимай руку, от твоей руки вроде полегше. — Вчера Верония пробежала, как выдра, — никакого внимания.

— Накажем!

Наконец переходит к Нинель Павловне, та молчит, смотрит на него огромными, на исхудавшем лице глазами. Он даже смущается, но сразу же находится:

— А вы все молодеете!

— Совсем ребенком стала — сорок два килограмма.

Из палаты номер шесть выходим вместе.

— Гы-ги! — это Анюта радуется, что Кот схватил ее за попу. Радоваться стоит, на тощей ее фигурке, кажется, и хватать-то не за что.

— Ты меня любила, а потом забыла… — мурлычет Кот.

Подходим к ординаторской.

— Хряпнем кофейку? — выставляет он на стол ведёрный термосок. — Жена приготовила!  Вам, холостым, не понять. Но “все женщины ангелы”, и что-то там про злую тёщу.

— Кстати, Павел Васильевич, как поживает ваша любимая тёща?

— А щоб ий! В недилю набрав грибочкiв, червоненьких з бiлыми цяточками, настояв горiлку… Вона любить хильнуть…

— Вы что же, не слышали о “тещином яде”? Любую отраву возьмет! Кстати, что вы не разведёте в разные стороны палату номер шесть?

— Та ти шо! Чим вони житымуть? Зараз живуть ненавистю, все краще, чiм нiчего.

После кофе Кот ведет меня в шестикоечную палату БИТ. В ней стоят приборы,             и она должна служить для интенсивной терапии. Не служит: мест в больнице не хватает,             а она вместительная.

— У меня для тебя новая больная.

Глаза новенькой еще не потеряли надежду, хотя… четвертый инсульт.

— Я буду ходить?

— Будете, — уверенно отвечает Кот.

— Скоро?

— Ну, вам еще надо полежать... — мурлычет он, — полечиться…

— К осени б, огород убрать, да у меня два мужика.

— Ждут дома?

— Ага. Собака Рекс да кот Васька. Спасибо, соседи годуют.

— Ну конечно, до осени! — соглашается Кот.

“Мяу!” — заканчиваю я про себя.

— Здесь массаж верхних и нижних конечностей, потихоньку пробуйте высаживать.

Возвращаюсь домой в час пик. На улице тепло, а в трамвае духота. Стоим, тесно прижавшись друг к другу. На площадке жмут к стенке Катюшу. Может, ей уступили бы место, но добраться до сидячих мест невозможно. Поверх голов вижу ее усталое лицо.           И тут под стук колес в моей голове возникают стихи, почему-то со средины:

— И к пыльной стене прислонившись спиной,

Трамваем она возвращалась домой.

И было в трамвае и тесно, и душно,

Усталые люди ругались натужно,

И думала женщина все об одном…

Но о чем, не полилось. Тогда я представил прозой. Из обрывков разговоров, доносившихся до ординаторской, я знал, что дома ее ждет дочь-“шалава” со своей “байстрючкой”. Дочь не работает, живет на пособие матери-одиночки, но и по хозяйству ничего делать не хочет, “нет настроения”. “Дитю каши не сварит, в доме безлад”. Получается, думает Катюша о том, как, вернувшись с работы, заступить на вторую смену: мыть, стирать, кормить да подмывать. И дома она как на работе: станет есть стоя (присесть некогда), и никакой радости. От такой жизни, говорят, делаются злыми. Но Катюша не злая, это видно по делам. Однако ей больно, и она кричит. Это своего рода наркоз.

3. ВСТРЕЧИ НА “БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ”

Не на той, на которую выходили “работники ножа и топора”, а на улице за парком.

Мои подопечные мало склонны восхищаться красотами природы. Когда я их вывожу, они просят:

— Мне бы на большую дорогу.

Я оставляю коляски за несколько шагов от улицы, по которой ходят те, кто может ходить, и где смеются те, кому до смеха. Вернувшись в палату, счастливчики вдохновенно делятся впечатлениями. Женщин особенно умиляют мамаши с колясками. Они помнят, кто,  во что был одет, и неизменно восхищаются младенцами.

Сегодня я предложил прогуляться Норе, так звали вновь прибывшую со своим инвалидным средством передвижения.

— Отвезешь меня вечером, — она, видимо, приняла меня за сверстника, хоть                я старше ее лет на восемь.

— Видишь ли, после работы я еду домой.

— А что тебе делать по вечерам?

“Ну, это уж нахальство!” — хотелось мне сказать, но я напомнил себе, что Нора — наша больная.

— То же, что и днем, только за деньги — массаж на дому.

— Разве тебе здесь не платят?

— Не столько, чтоб можно было прожить.

— Сколько ты берешь за один массаж?

Я хотел сказать: “Не твое дело”.

— Двадцать гривен.

— Я тебе заплачу тридцать.

— Не стану я у тебя брать!

— Ну и дурак! Деньги — это единственное, что у меня в избытке. Папаша откупился от меня деньгами.

— Не разбрасывай, они еще пригодятся.

— Он привезет новые. Нет, что я говорю, пришлет новые. Он здесь и не покажется.

— Словом, если хочешь, я тебя вывезу сейчас.

— Неужели ты думаешь, я недостаточно насмотрелась на этих, — она махнула рукой в сторону палат, — чтоб еще встречаться с ними в парке? Меня обязали развозить книги, раз я живу в библиотеке.

— Не хочешь, не надо.

Сегодня почти нет ветра, тепло и сухо, только иногда легкое дуновение бесшумно шевелит еще салатные листики тополей. У входа в хоспис зелень потемней — это молодые ели. Даже поздней осенью у нас не бывает серо и тускло.

Предпоследним в парк выезжает Ваня. Вследствие поражения полиартритом суставов его ноги не разгибаются, потому он ездит на коляске или ходит на коленях.

— Дай помогу! — эстакада у нас крутая, съезжать рискованно.

Однако он отказывается

— Я же свое авто сам сделал, у меня надежно.

Ваня и впрямь мастер на все руки, в хосписе он чинит всякую аппаратуру.

— Поеду по бабам, — сообщает он мне.

Тишину нарушают голоса старушек из палаты номер шесть, снова ругаются. Я их вывез под липу, еще по-весеннему полупрозрачную. Дусе кажется, что агрономша мне платит, поэтому тень с ее стороны гуще. Женщину преследует мысль, что без денег ей все достается хуже.

— Так ведь весной на солнышке получше! — убеждает Ваня.

Последней вывожу старушку, которая все время спит. От свежего воздуха она открывает глаза и просит:

— Николаич, родненький, свези меня к дороге!

Будто ей не все равно, где спать.

У дороги Ваня угощает Марью Михайловну сигаретами, у остальных принимает заказы.

— Сейчас я, девоньки, на своем авто мотнусь, говорите, кому что.

Нет, он не Дон Жуан, он мать Тереза.

Возвращаюсь по кленовой аллее, где сидит на скамейке Саша.

— Привет, Николаич!

— Как ты меня узнал издалека?

— По ногам. Куртка у тебя зеленоватая, с фоном сливается.

Рассеянный склероз пока неизлечим. Назначают симптоматическую терапию, болезнь прогрессирует медленно, но неуклонно, симптомы разные. Саша теряет зрение, раньше он не мог читать, теперь и телевизор смотреть не может. Ходит неуклюже, опираясь на трость, но спускается в парк сам.

— Какой ты сегодня отрешенный, медитируешь? — спросил я.

— Можно сказать и так. Мечтаю.

Я взглянул на него удивленно.

— Мечтаю умереть в Ялте.

— Ну, зачем же умирать?

Саша молчит, и я читаю в его молчании: “Сам знаешь”.

— Пыли там нет, — говорит он, — на дороге в белых брюках присядешь —                      в белых и встанешь.

— Погода прекрасная, сейчас и в нашем парке чистый воздух, — говорю ему я.

— Воздух — это единственное, что у меня осталось.

На липовой аллее тихо: Ваня привез обитательницам шестой палаты мороженое,             и у них заняты рты.

Перед входом в хоспис появляется главный врач.

“Какой же он все-таки большой человек, — улыбаюсь я, — это и в прямом,                 и в переносном смысле”. Однажды, после очередной комиссии, он так и сказал:

— Я большой, и есть меня им придется долго.

— Пациентов выгуливаете? — улыбнулся он.

— Дышу свежим воздухом, — затянулся я сигаретой.

— Хорошо, хоть пациентов отвезли подальше от вашего свежего воздуха, — неодобрительно посмотрел он на сигарету. Жизнь Михаила Васильевича делится на “до того, как он бросил курить, и после”.

В конце рабочего дня я все-таки вывожу Нору в парк.

— Поедешь вдоль забора, там кленовая аллея, а потом… Ну, словом, сама разберешься.

— Ты что, собираешься меня бросить?

— Кого-нибудь попросишь, тебе помогут подняться к лифту.

— Я тебя не отпускаю, я же плачу.

— Не строй из себя олигарха! На своей коляске ты можешь ехать куда угодно, зачем я тебе?

— Ты что, совсем дурак, не понимаешь?

Я, кажется, понимаю, она ощущает дефицит общения.

— Ты собираешься платить за то, что я буду с тобой беседовать?

— Правда, похоже, как если б я платила за то, что ты со мной спишь?

Ее темно-серые глаза смотрели дерзко, почти с насмешкой, только смеялась она над собой.

Мне стрёмно ездить с ней по вечерам, скажут: “если за деньги, так он и по вечерам может, а нас на какой-то час выставит”…

И все же я согласился бы, если б она попросила, но она приказывала.

— Вопрос остается открытым, — я бросил Нору в парке и пошел к трамваю. Однако и дома меня преследовал дерзкий взгляд девушки.

4. ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ И ЖЕНЩИНА ВАМП

Все началось с драного носка на моей ноге.

— Нет, вы посмотрите! — обратилась дежурная сестра к старшей.

— А шо? — не поняла та.

— Разве с такой дырой можно делать массаж?

— Так жэ вiн нэ ногами делает!

Я хотел унести свою дыру подальше, но моя недоброжелательница последовала за мной в ординаторскую.

— Вы посмотрите на этого франта! — ткнула она пальцем в сторону моих ног.

— Очень удобно в жаркий день, — сказал Кот.

Не получив поддержки, дежурная сестра злобно на меня уставилась. Ее красивое лицо искривила уродливая гримаса, она даже позеленела, только губы алели яркой помадой.

Главврач, который быстро определял людей и  давал им клички, назвал ее Женщина Вамп. Она придиралась ко мне уже не в первый раз, я не умел достойно ответить, а только краснел и смущался. Теперь я спрятался в свой массажный кабинет и стал раздумывать, не пойти ли мне к больным в тапочках на босу ногу. Но тут распахнулась дверь, Елена Прекрасная — медсестра, которая сегодня не дежурила, — зашла по каким-то своим делам. За ней последовала Вамп, надеясь найти сочувствие своему возмущению.

— У меня мать придет — где что не так, засучит рукава и уберет, — сказала Елена, — а свекровь тычет пальцем по углам. Не будь свекрухой! — повернулась она к Вамп. — Сейчас принесу нитки, зашью.

С Еленой мы знакомы с тех самых пор, как я учился на первом курсе медучилища,           а она — на последнем музыкального. Тогда она была Гадким утенком. Я влюбился в ее игру на фортепиано.

Теперь в хосписе, после стольких лет, я ее не сразу узнал: вместо тусклых волосенок — огненно-красная грива, вместо землистого лица — чайная роза.

— Ты расцвела! — восхитился я.

— Импортная косметика.

— Но глаза стали синими.

— По контрасту.

— Что ты делаешь в больнице?

— Не видишь? Работаю медсестрой.

— Но ведь…

— Ты, наверное, забыл: музыка — выбор мамы, а я всегда стремилась служить людям.

Это были “громкие слова” для современного уха, но Лена не боялась их произносить, она никогда не боялась быть собой. За что, как я понял со временем, ее недолюбливали.

С тех пор как мы потеряли друг друга, она окончила медучилище и то ли изменила свою внешность и вышла замуж за олигарха, то ли вышла замуж за олигарха и получила возможность изменить внешность. В дорогих облегающих платьях у нее оказалась даже превосходная фигура.

В хосписе возобновилась наша дружба, но Лена любила своего олигарха, в чем мне сразу призналась, и ходила со мной на концерты и в кафе за неимением спутника: он был вечно занят. Виделись они поздно вечером и по праздникам. Лена так и говорила:

— У меня завтра праздник, Сережа дома.

Как ни странно, хосписная молва нас с Леной, кажется, не соединила.

После обеда заглянул в библиотеку, Нора сидела возле распахнутого окна, облокотившись на подоконник. Она обернулась, что-то стукнуло меня по башке неожиданным предчувствием, что-то в ее глазах. Но диалог последовал за этим обычный, в стиле Норы:

— Хочешь, вывезу на прогулку?

— Вечером.

— После работы я имею право на личную жизнь?

— Личная жизнь — это Елена Прекрасная?

Я ошибся: у нас за спиной все-таки шептались.

— Я не претендую на твою личную жизнь, — сказала Нора, — я вам отвожу субботу, воскресенье и еще один день, а четыре вечера в неделю мои.

И снова этот дерзкий, я бы сказал даже наглый взгляд. Я снова напомнил себе, что она пациентка, и отказал вежливо.

— Ты все равно согласишься, — сказала она, — где еще ты получишь сто двадцать            в неделю?

Сегодня моя личная жизнь протекала в кафе, облюбованном за то, что столики здесь стояли прямо на улице, среди жиденьких деревьев сквера. Чтобы лучше служить человечеству, Лена заканчивала что-то там по психологии, но программой была недовольна, потому читала по профессии все, что удавалось достать. Я ей принес “Травматологию любви” Леви.

— Читал? — взяла она книгу.

— Не смог. По-моему, полный маразм. А вот внешне он не стареет.

— Он помещает старые фотографии.

— Когда я читал “Искусство быть собой” и “Искусство быть другим”, он много выигрывал по сравнению с Карнеги.

— Просто Карнеги слишком американец.

Все это говорилось между глотками кофе.

— Я бы это определил так: у Леви искусство быть другим, у Карнеги — казаться другим.

— Это и есть по-американски. Я читала последние работы Леви, он не замаразмател, он работает на интеллектуала. Чем заумней, тем элитнее. — Мы заказали еще по чашке.

— Ну, вы наконец занялись психологией? — спросил я.

— Мы занимаемся менеджментом, если вообще чем-нибудь занимаемся, кроме выкачивания из студентов денег.

Елена не прошла по конкурсу в университет и теперь злилась на себя и на свое платное обучение. Она научилась кокетничать и  вовсю пробовала на мне свое искусство. Я знал, что это всего лишь игра, совершенно для нее безопасная. Муж тоже знал и в редких случаях наших встреч благодарил меня за то, что я везде ее сопровождаю. Скоро станет платить как охраннику.

5. СТАРУШКА НА ПОБЕГУШКАХ

Сегодня на улице ветер. Под его натиском кроны деревьев кренятся, как мачты фрегата. Окна хосписа впускают свежие потоки воздуха. На третьем этаже снова прохожу мимо закрытой комнаты. Из щели выскакивает ошалелый луч солнца. Откуда щель? Хочу заглянуть, но меня кто-то толкает.

— Простите!

Дверь хлопает, я оказываюсь внутри. Довольно большой зал. В одном углу поваленный на бок сейф, всякий хлам, в другом старенький рояль — подарок доброжелателя. Крохотная посетительница — наша пациентка (мы ее называем “старушка на побегушках”) быстрыми шажками проходит в угол и роется в хламе. Извлекает небольшой ящичек, что-то ищет глазами, находит розетку, и вдруг ящичек запел:

“Целую ночь соловей нам насвистывал,

Город молчал, и молчали дома,

Белых акаций гроздья душистые

Ночь напролет нас сводили с ума…”

— Слава те Господи, работает. Это я для Саши из восьмой присмотрела,                      в телевизор он не видит, пускай послушает.

Я взглянул в зал — ветер шевелил шторы, и солнечные зайчики плясали на паркете. Нет, танцевали дамы в клёшах пониже колен, в чулках под цвет туфель. Иван на стройных ногах осторожно обнимает за талию девушку. А его партнерша — круглолицая, курносенькая… Та, у которой два мужика в доме — кот и пес. С трудом узнаю агрономшу         и библиотекаршу, их кавалеры поинтеллигентней. А тоненькая санитарка у стенки, ее халат по старинке подвязан сзади хлястиками, это же Дуся из палаты номер шесть.

Порыв ветра подхватывает шторы, они затрепетали, сметая мои видения.

На втором этаже я разминаю дряблые мышцы старушке, она смотрит на меня виновато.

— Простите меня.

— За что? — удивляюсь я.

— Когда я смотрю на свои руки… я стала такой страшной, мне хочется у всех просить прощения. Вам, наверное, противно ко мне притрагиваться.

— Я думаю, вы просто не выспались, это не улучшает настроение.

— Я каждую ночь просто не сплю.

— Скажу Павлу Васильевичу, пусть выпишет снотворное.

— Мне бы такое, чтоб заснуть и не проснуться.

— Вы верите в Бога?

— Во что же еще остается верить?

— Сегодня придет отец Игорь, поговорите с ним.

Таня, молодая женщина с рассеянным склерозом, встречает меня улыбкой. Один глаз у нее большой, другой маленький. Я смотрю с удивлением.

— Не успела к твоему приходу красоту навести. Что-то ты рано сегодня, Николаич.

Она берет зеркало и наводит тоненькую линию вокруг маленького глаза.

— Отлично, — говорю я, — теперь ты мне нравишься.

— Для чего и старалась, — смеется она.

— Раз-два, раз-два! — я с трудом разгибаю ее ограниченные в движении коленные         и голеностопные суставы.

По дороге в ординаторскую мечтаю о рояле, который оживет под пальцами Елены         в зале; о зале, очищенном от хлама, куда я буду привозить больных слушать музыку.

— Обед! Обед! — работники пищеблока тащат повозку с большими кастрюлями.

Кормят у нас неплохо, мясо или рыба каждый день. Медсестры и санитарки, облачившись в хозяйственные халаты, раздают первое, второе и компот прямо в постели. “Старушка на побегушках” кормит беспомощных с ложки, иным приносит домашние добавки из холодильника. От палаты к палате она передвигается цыплячьими шажками, небыстро, но, кажется, бежит. Андреевне нравится доставлять людям маленькие радости.

Внуки ее привезли с инфарктом. Но она почти не лежала, как только врач скрывался за дверью, она, как ванька-встанька, подхватывалась, чтоб заняться разными полезными делами. Больше всего она боится, что ее выпишут.

— С утра на работу уйдут, а меня закроют, как канарейку в клетке. Не, они добрые, оставят нам с котом еду, и чтоб ничего не делала: “Вам отдыхать пора”. А после чего отдыхать? Кот хоть по карнизу на соседний балкон сиганёт…

Внуков тоже можно понять: бабка, случалось, заходила далеко, так, что не могла найти обратную дорогу, искали с милицией.

— Мечтаю санитарочкой остаться, буду шваброй полы драить. Мне зарплаты не надо, только б где коечку поставить… Эх, миленькие, на людях и смерть красна!

После обеда посуда выносится из палат и горками стоит на полу, пока ее не соберут  и не отвезут на пищеблок. Но сегодня невовремя появляется Папа.

— Снова санитарные нормы нарушаете? — спотыкается он о посуду. — Поразгоню паразитов!

Но посуда на пищеблоке после употребления дезинфицируется, может, поэтому наш главный еще никого не разогнал.

После обеда нахожу Елену Прекрасную и привожу ее в зал.

— Старинный инструмент известной фирмы, — она ударяет по клавишам, и аккорд звучит, как далекий прибой. Пробегает пальцами по всей клавиатуре, — э, да здесь местами ни струн, ни молоточков. Но звучание…

— Починить дорого?

Лена пожала плечами:

— Наших с тобой зарплат точно не хватит.

— Пойдем к Папе, — не откладывая в долгий ящик, я ее потащил к главному.

Когда мы входили в кабинет, глаза Папы озорно поблескивали:

— Чего натворили?

— Мы… это… — начал я.

— Относительно рояля, — продолжила Лена.

— А что, рояль мешает кому?

— Он неисправен.

— Этак уже лет тридцать, — улыбнулся главный.

— Отремонтировать бы.

— Балы, танцы, посиделки… Это дело, — неожиданно закончил он.

— На ремонт много денег надо, — сообщил я.

— Добудем. Я этот вопрос возьму на контроль.

Если Папа говорит “возьму на контроль”, значит, рано или поздно, а дело будет сделано.

— Да, кстати, Елена Павловна, я как-то разговаривал с вашим мужем, дельный парень. Он занимается деталями сельхозмашин? Не могли бы вы дать мне его телефон?

После работы зашел к Норе. Несмотря на свой рост и бицепсы, в больничных тапочках я научился ходить тихо. Нора вздрогнула, на ее лице было еще выражение,              с которым она смотрела в окно: тоскливое и беспомощное. В следующее мгновение глаза будто инеем покрылись. Но тот миг тоски и беспомощности мне осветил ее образ с другой стороны.

— Ты пришел меня вывозить? — спросила она с привычной надменностью. — Три часа, не меньше. Десять гривен в час, достаточно?

Мне не следовало брать деньги здесь, в хосписе, но чтоб ее регулярно вывозить,           я должен отказаться от приработков вне. Ах, если бы не этот беспомощный взгляд!

На улице она сказала:

— Я хочу, чтоб ты со мной разговаривал.

— О чем?

— Расскажи мне свою биографию.

— Как в отделе кадров? — улыбнулся я, — это займет немного времени. В школе учился на тройки, медучилище закончил с отличием, но делать введение в вену так и не научился, что помешало мне работать фельдшером. Устроился в райсанстанцию, но это оказалось не для меня. Вот окончил курсы массажистов. Да, еще закончил заочно академию культуры. Заметила, какой я культурный? Что еще? У меня хорошие родители, пенсионеры.

— У тебя хорошие родители? — что-то мелькнуло в ее глазах, какая-то тень.

— Теперь расскажи ты мне свою биографию.

— Я не такая дура!

— А я вот такой дурак. Что ты делаешь днем?

— Готовлюсь поступать в университет. Угадай, на какой факультет?

Я задумался: какая работа подойдет человеку в коляске?

— Не угадаешь, на психологию.

— Ну, до этого как раз легко додуматься, сейчас психология в моде. Только у тебя не пройдет.

— Почему?

— Психолог должен понимать людей, сопереживать с ними, а ты их презираешь.

— Ты про этих? — она махнула рукой в сторону хосписа. — Это человеческий лом. Они не должны жить! Они только отбирают время и силы у тех, кто мог бы применить их лучше.

— Тебе не приходилось читать книгу Эдвина Блейка “Война против слабых”?

— Я и сама могу додуматься.

— Ты не первая. До этого в тридцатые годы уже додумались евгеники Америки, потом Адольф Гитлер.

— Отец Мень говорил, что у таких нет души.

— Отец Мень говорил, что даже у животных есть душа.

— Ха! — возмутилась она. — Вот вернемся, я тебе найду, в каком это месте!

— И я тебе в той же книге найду на пару страниц раньше.

— Ты играешь в шахматы? — спросила Нора.

— Да.

— Будешь играть со мной?

— За десять гривен в час?

— Дались тебе эти гривны!

— Ты о них все время говоришь.

— Да? — смутилась она.

6. ПУТЬ К ХРАМУ

Массаж онкологическим больным противопоказан, это знает даже начинающий массажист. Но то, что я делаю, скорей психотерапия — поглаживание и сострадание.

После укола Кривушнику становится легче. На три-четыре часа боль уходит,                и передо мной неподвижный, слабый, но все еще живой человек. Рак позвоночника, пронизывающий его органы, прогрессирует медленно, и сейчас его глаза смотрят на меня         с надеждой. Он не знает своего диагноза.

— Ноги уже лучше подымаются?

— Сегодня чуть лучше.

— Я рукой ногу подымаю, получается, можно?

— Физкультура не повредит.

На его лице с заостренным носом появляется подобие улыбки, а его рука пытается засунуть в карман моей куртки пятерку. Как бы случайно отодвигаюсь.

Меня угнетает ложь во благо, выхожу из палаты, будто тонну угля перетаскал. Но…“возлюби ближнего, как самого себя…”

Когда-то у отца Меня я прочел, что Иисус не обладал силой языческого бога, он не метал молнии, не вызывал, подобно Перуну, бури. Он завещал нам совсем другую силу — убеждение, что человек посредством своего милосердия может улучшить мир.

— Опять простыней не хватает!

Свету — сестру-хозяйку — можно понять: если хочешь покарать человека, сделай его материально ответственным, если хочешь наградить, сделай маленьким начальником.          У Светы есть и то, и другое.

— Аня! Маша! — зовет она нянечек. — Куда подевался пододеяльник Гавриленка?

Маша молчит, понурив голову, Аня никогда не чувствует себя виноватой.

— А я  почём знаю! Родичи приходили.

— Ну и на фиг он родичам? Иди окна мой в ординаторскую.

Аня делает вид, что спешит.

Анатолий Григорьевич — наш анестезиолог — ординатор хирургического, как всегда, занят описанием историй болезни одновременно с игрой на сотовом телефоне. Понять его можно, каждый день он кого-то из больных отправляет в маленький домик             в парке к Мише. Писать отходные истории болезни невесело. Я предлагаю ему сигарету, но он вынимает свои.

— Опять ночью двоих унесли.

— Устал?

— Угу. Я тут интересную игрушку скачал из Интернета. Короче, прилетают на землю инопланетяне, а здесь уже все вымерли, одни динозавры бродят. Короче, охотятся они на ящеров… Что это у тебя в кульке?

— Калым.

— Тебе уже пирогами дают?

— Не мне, а я. Несу Луизе, пока еще может глотать. Ты заметил, к ней никто не ходит?

С Луизой я познакомился два дня назад. На мой вопрос “Как дела?” она показала большой палец: “Во!” Обычно у раковых больных подавленное настроение, но когда ей начали делать обезболивание, она впала в эйфорию. К тому же она перенесла инсульт               и добавочного диагноза не знала.

Пока я поглаживаю ее ноги-палочки, Луиза с удовольствием уминает пирожки.

— Вы сегодня выспались?

— На большой! Приснилось, будто я бегаю с куском мела по своему одиннадцатому “Б”, тригонометрию объясняю. Говорят, тут отличный храм, ты бы свез, а?

К храму ведет тополиная аллея. Пирамидальные кроны созвучны с его куполами. Тепло и солнечно. Крохотные листики тополей поблескивают на ветру. Луиза радуется солнцу, весенней зелени, подымает лицо к верху:

— Глянь, Максим Николаевич, небо-то такое чистое!

— Вы верите в Бога?

— Я верю в точные науки.

Строительство храма еще не закончено, однако по праздникам уже проходит служба. Сейчас он пуст и прохладен. Обстановка скромная: свежевыкрашенный алтарь, немногочисленные иконы, Библия и молитвенник на столе. Кажется, здесь можно уединиться с Богом.

— Вам нравится?

— Во! — подымает она большой палец. Глаза Луизы становятся огромными, любопытными. — А почему скамейки? Это же не католическая церковь?

— Скамейки для больных.

Луиза задумчиво разглядывает иконы, а я отхожу: может, она все-таки хочет помолиться?

Когда-то Папа сказал себе: “Нашему учреждению необходим храм”. И храм есть. Растет понемногу. Обычно русский человек либо одержим хорошими идеями, но не умеет их воплотить, либо вполне практичен, но ничего лучшего, чем добывать деньги, не придумал. В нашем главном удивительно сочетаются прекрасные идеи с практицизмом.

После работы я снова выгуливал на коляске Нору. Что-то с этой девушкой не так! Конечно, стать калекой в юном возрасте не шутка, но что-то еще давит на ее психику.

— Я видел, к тебе сегодня приходила посетительница?

— Соседка.

— Ты жила одна?

— С бабушкой. Бабушка умерла, отец сдал меня сюда.

— Ты хотела бы остаться дома?

— А кто меня спрашивал?

— Должен бы отец…

— Когда бабка умерла, мне соседка помогала, если бы отец ей немного платил…

— Пожалел деньги? — удивился я.

В липовой аллее расцвели тюльпаны, мы возле них остановились.

— Отец не жалеет денег, вчера мне принесли новые. И хоспису кое-что перепало. Если так пойдет, меня вообще не захотят выписывать.

— Тогда почему…

— Не понимаешь? Ему понадобилась квартира, сын женится.

— Но когда ты выпишешься, надо же где-то жить.

— Отец рассчитывает, что я никогда не выпишусь, похоронил. Хоспис означает кладбище для живых.

— Неправда, слово “хоспис” по происхождению не связано со смертью. Оно латинское и в греческой интерпретации означает “дружелюбный к странникам”, а по данным Большого англо-русского словаря: “приют”, “странноприютный дом”.

— Слова, а на деле?

— Первые хосписы располагались вдоль дороги и были домами призрения для истощенных и заболевших странников. Не отказывали они и окрестным жителям.

— Но теперь-то другое, — вздохнула Нора.

— Сегодняшние хосписы созданы для облегчения страданий неизлечимых                     и трудноизлечимых больных. Раньше этим занимались монахи. С девятнадцатого века слово “хоспис” стало применяться…

— Ладно, хватит мне лекции читать. Облегчать страдания мне не надо, но я бы хотела жить дома, отец просто вытолкал меня.

— Квартира на нем?

— Не знаю. Документы у него, и он платит.

— Думаю, учитывая… Ну, словом, через суд…

— Я не хочу судиться. Пусть подавится! Окончу институт, сама себе куплю квартиру.

“Долго же придется собирать”, — подумал я. — У тебя была хорошая бабушка?

— Не знаю, — пожала плечами Нора, — она заботилась обо мне, во всем мне потакала. Она была старая сельская женщина.

— Наверное, хорошо, если ничего не запрещают?

— Не знаю, может, плохо, если б она мне запретила кататься на роликах… По крайней мере, на улице, где ездят машины.

— А ты бы послушалась?

— Нет. Потому я и знаю, что сама во всем виновата.

7. КОНКУРС «КРЫСОТЫ»

Суббота — мой выходной, но сегодня пришлось работать.

— Там, Николаич, твоя больная.

Моя, значит, нуждающаяся в помощи психолога. Психолога у нас пока нет. Так как до сих пор не утверждены управлением штатное расписание и структура хосписа, и так уж повелось, что звали меня. Не потому, что верили в мои способности, просто, никому не хотелось морочиться.

В хирургическом отделении на койке сидела бледная девушка в слезах.

— У меня рак, да?

Я знал, что у нее рак, раз она в хирургическом, но не мне решать — говорить ей это или нет.

— Я не знаю вашего диагноза.

— Так узнайте!

— Я не имею права рыться в историях болезни.

— Они мне сказали, что переведут в другую больницу. Я думала — меня хотят лечить! — она всхлипнула. — Я хочу видеть небо, цветы, деревья! Я не могу больше видеть эти простыни, эти проклятые кровати! — девушка снова всхлипнула. — Я знаю, это хоспис! Меня привезли умирать. За что? Что я дурного сделала? Мне восемнадцать лет, я еще ничего не видела!

Как мог я ее утешить? Я сходил к себе в кабинет и принес несколько страниц очерка о Московском хосписе.

Вот история мальчика Цолака. У него была опухоль мозга. Мальчик уже находился в коме, ему предрекали жизни два дня. Опухоль рассосалась самопроизвольно, так иногда бывает. Теперь он ходит, занимается лепкой, компьютером и смеется, много смеется! И все это произошло в хосписе. Мать говорит: “Мы поняли, что попали не в дом смерти,                    а в дом надежды”. Но даже если опухоль не исчезает, иногда удается ее надолго законсервировать, не дать развиваться…

Я говорил, больная прислушивалась, и глаза ее высохли.

— Хотите, мы поставим вашу койку вон там, в фонаре, где стоят цветы? — сказал я. — Лицом к круговым окнам. Вы будете видеть небо и цветы.

— А можно?

— Я спрошу у врача.

Анестезиологу-ординатору было все равно, я получил разрешение. Потом мы                   с нянечкой расставляли по-другому цветы и закатывали ее койку в фонарь. И вот она уже сидит поверх одеяла и смотрит, как трепещут на фоне голубого неба салатные листики акации.

— А еще вы будете каждый день гулять в парке, — я слегка хлопнул ее по вздернутому носику, и она улыбнулась, вымученно, но светло. Вскоре у нее начнутся боли, ей станут колоть обезболивающее.

С тяжелым сердцем я заглядываю к Луизе. Но сегодня и старая учительница расстроена.

— Угощают своими передачами, а я не могу отказаться, у меня такой аппетит прорезался! Ко мне никто не ходит, нечем отдарить. Вы знаете, где моя пенсия?                      Я написала доверенность на невестку. Ну, частично чтоб внучку поддержать, а частично мне на передачи. Но она пришла всего один раз, мне неловко есть чужое.

— Дайте номер телефона вашей невестки.

— Бог с ней.

Позже я нашел в документах адрес Луизы, по которому проживал ее сын. Надо навестить.

Наш главный с трудом добыл деньги на ремонт четвертого этажа, однако на оборудование и медперсонал пока найти средства даже ему не удалось. Открытие нового отделения затягивалось, и чтобы попасть к нам, надо было ожидать месяцами, многие умирали раньше. Сегодня под дверью главврача рыдала женщина. Ее матери после инсульта требовался уход, но она работала, и нанять сиделку было не за что.

— Оформите помощь по уходу за больным и сидите дома сами, — советовала наша юрист.

— А вы знаете, какая это помощь? Вы сами пробовали жить на такие деньги?

По субботам я ездил к старинной подруге своей матери. Она уже пять лет, как ослепла, но держалась стойко. Я делал ей массаж, а иногда готовил ужин, и мы вместе пили чай, рассуждая о войне и политике. Людмила Ивановна читала свои стихи, мне они нравились, и я их записывал. Дома я называл ее “моя подружка”, а самой ей говорил, что непременно бы на ней женился, если б возрастом вышел. Это было правдой, я хотел найти такую девушку. Но сегодня она долго не подходила к двери, потом спросила в щель:

— Ну, кто там еще?

— Это я.

Она открыла дверь с недовольной миной.

— Все ходят и ходят… “Как вы себя чувствуете?”, наносили грязи, пыль с пола подымается, не могу дышать. Если бы ты знал, какая я одинокая!

— Хотите, пол помою? — предложил я с опозданием на фразу.

— Думаешь, это поможет от одиночества? Ты не в ладах с логикой.

— Массаж будем делать?

— Ничего он не дает, твой массаж! Ты когда-нибудь думал, как слепому человеку одному в четырех стенах?

— Почитайте мне новые стихи.

— А кому они нужны, мои стихи? И вся моя жизнь…

Она не плакала, ее все еще красивые глаза смотрели на мир со слепым равнодушием. И от этого пустого взгляда мне стало страшно, пудовый камень лег на сердце! И тут зазвонил мобильный.

— Лена! — узнал я голос.

— Мы можем сейчас встретиться?

На закате город тих и ясен, я шел на встречу с Еленой Прекрасной. Впервые                я нуждался в утешении, и вот он — друг, которому можно довериться. Она станет меня успокаивать, и вокруг ее головы будет полыхать красный нимб волос.

Лена ждала за столиком в кафе.

— Слава Богу, ты пришел! Я хочу тебе исповедаться.

Появился официант, и она заказала нам кофе с хот-догами.

— Да, я люблю своего мужа! — продолжила Лена, когда официант ушел, — но где он? Я была бы счастлива работать у него в конторе, может, тогда бы мы виделись чаще? Он приходит и заваливается спать, а уходит, когда я еще сплю. Мне что, по ночам просыпаться, чтобы полюбоваться его красотой? Если бы ты знал, какая я одинокая!

“Нет, это уже перебор!” — я поднялся и быстро, быстро пошел к выходу. Лена догнала меня на улице.

— И я тебя считала своим другом! Раз в жизни искала твоей поддержки…

Мы вышли к остановке, я на ходу прыгнул в трамвай.

Когда-то я прочел повесть, в которой герой в экстремальных условиях поддерживал всю группу. Группу сменили на людей подготовленных, ему уже не надо было никого поддерживать, и тогда он сам забился в истерике. Я считал, что мое ровное настроение зиждется на необходимости поддерживать других. Но оказалось, это срабатывает только до определенного предела. Сегодняшнее свое состояние я бы назвал “синдром переполненного сосуда”.

Дома я прошмыгнул в свою комнату, надеясь, что меня не заметят. Но мать сразу же вошла:

— Ужинать будешь?

— Отстань! — рявкнул я.

— Что-то случилось? — вид у нее был такой потерянный, что мне стало ее жаль. Тогда я рассказал о проблеме Луизы.

— Вот завтра вместо выходного пойду к ее сыну, должен же он иметь совесть!

— Не надо, — сказала мать, — отдыхай. Дай адрес, мы с отцом сходим, нам не трудно.

В воскресенье, пока родители ходили к сыну Луизы, я смотрел телевизор, показывали конкурс красоты. Поначалу эти девицы с ногами от верхних клыков мне даже нравились. Красотой они не вышли, зато как выпендривались! “Мисс Бавария”. Нет, Германия здесь ни при чем, это у нас поселок такой пригородный.

— Пиво “Бавария” — генеральный спонсор шоу “Конкурс красоты“                            „Мисс Бавария“”, — вклинивалась реклама между призывных взмахов ног конкурсанток.

И вдруг все поплыло перед моими глазами: я лежу на огромной мусорной свалке среди пищевых отходов, а вокруг бегают крысы — тысячи худых, длинноногих,                        с огромными клыками крыс. “Конкурс крысоты”. Не то сон, не то видение. “Пиво „Бавария“ генеральный спонсор конкурса…” Я открыл глаза — на экране худые, клыкастые, длинноногие… Они мне показались тощими крысами в стеклянной банке. Каждая злобно поглядывает на соседок, мечтает сожрать их и остаться одной крысой — победительницей.

В памяти всплыли другие передачи: “Жена президента посетила дом ребенка”. На экране ухоженная мадам вручает чистеньким улыбчивым детишкам игрушки.

— Пиво “Бавария”…

Я выключил телевизор.

Это не наши больные — немощные старики, которых и показывать-то стыдно! Жены президентов нас не спонсируют.

Как-то Рузвельт сказал, что их страна не может нормально развиваться, а их богатые не могут быть счастливыми, пока в Америке есть голодные нищие люди! Чистоплюи! Наши миллиардеры прекрасно себя чувствуют рядом с больными без лекарств, немощными без хосписа, неимущими, которым имя вся страна! Главное — держать подальше, прикрывать от барского глаза! На экран молодость, красоту, и если уж обездоленное детство, то                с новенькой игрушкой в руках!

“Дети — наше будущее, покупайте жевательную резинку „Таикс“”.

«Очень грустно в этом доме,

Серый пол и серый стол,

На окне свисают шторы,

Я себя здесь не нашел».

Вернулись родители. Я спросил:

— Ну, как?

— Нет, он не понесет передачу, он сказал: “Я алкоголик”. И показал нам пустую комнату. Все пропито. Интеллигентный человек, даже симпатичный, но он уже потерял          и семью, и работу,

— А невестка?

— Он нам ее не выдал, она живет отдельно. Вот что, я завтра соберу, ты ей понесешь вроде от сына. Пирожки ты ей носил?

Я снова закрылся в своей комнате, тоска была такая, что кажется, сейчас снесет череп! Я уже хотел биться головой о стену, потом подумал: “Почему бы не напиться? Говорят, это помогает!”

Такие вина называют жужкой, на большее меня не хватило. Вот она стоит на столе — бутылка с красивой наклейкой, и мне уже становится легче. Наливаю. Бокал у меня граненый, вишневая жидкость в нем сверкает, как драгоценность. Пахнет вишней. Но             я знаю: все это проделки химии. Один бокал, второй, третий — залпом осушил полбутылки. Пустая часть прозрачна, сквозь нее можно разглядеть чью-то мордень на предвыборной рекламе. На столе у меня все кандидаты (вручают на улице), как колода карт. Перетасуй    и играй.

«Почему нет волков в лесу?

И куда подевались совы?

Я из леса уйти хочу,

Но навеки в нем замурован!

Где здесь север и где здесь юг?

День и ночь тишина покоя,

Нету сов, но мне кажется вдруг,

Что я сам закричу совою!»

Я допил бутылку, она на меня подействовала как снотворное. Ночью мать сняла мою голову со стола и вместе с отцом почти перенесла меня на постель. Представляю, как они косились на пустую бутылку!

8. КОШАЧЬИ РАДОСТИ

В понедельник я опоздал на час. Как раз на тот час, который мать меня будила. Перед своим кабинетом наткнулся на начмеда.

— Простите, проспал.

— Переодевайтесь, я должна с вами поговорить, у нас двое новых больных.

— Поговорите, поговорите, а то он каждый день опаздывает! — ярко крашенный рот Женщины Вамп радостно улыбался. И как только она ухитрялась появляться там, где ее меньше всего ждут?!

— А вам откуда известно, вы же работаете сутки-трое? — оборвала ее начмед.

Не поощряется у нас доносительство, но Женщина Вамп стучит бескорыстно, по вдохновению, сама она никогда не опаздывает и медсестринские обязанности выполняет скрупулезно.

Несмотря на испорченное с утра настроение и тяжелую с вечера голову, приступать       к работе было необходимо. Я помассировал двух новых больных и только тогда понес передачу Луизе.

— Вот вам сын передал.

— Обманывать нехорошо! — Луиза пригрозила мне пальцем. — Сегодня приходил сын и принес кой-чего. Спасибо твоим родителям. А передачу забери. Хотя… Я тут кой-кому задолжала едой, — она потянулась за сумкой. Мать в нее положила свой любимый шоколадный крем. — Э, это я сама съем!

В палате номер шесть Дуся меня встретила радостно:

— А мы сегодня красивые!

С подстриженными и вымытыми волосами она казалась моложе. Агрономша тоже была прибрана.

— Даже деньги не взяла! Неудобно как-то.

— Счас все за гроши, — сказала Дуся, — а вот нет, уважила Еленушка наша!

Мужики в пятой палате тоже стрижены, один недоволен:

— Я ей от всей души в карман положил пятерку, так она их на тумбочку, как нищему!

Елену Прекрасную я догнал в следующей палате, она красила ногти моей любимице Тане с рассеянным склерозом.

— Николаич, привет! Глянь! — Таня подняла руку с длинными поблескивающими ногтями. Раньше я не замечал, какие у нее красивые руки.

Где-то в перерыве между музыкой и медучилищем Елена окончила курсы парикмахеров и курсы маникюра.

В коридоре я попросил:

— Если можешь, прости, у меня у самого вчера…

— Все, забыли. Я еще вечером догадалась.

На душе стало легче, но голова трещала, я еле ворочал языком и руками. Елена Прекрасная ушла, а в коридоре происходило что-то странное: из ординаторской, хихикая, вышла Аня, через минуту еще одна санитарочка, весьма смущенная. Я взял свой обед                 и пошел в ординаторскую.

— Заходи, не стесняйся, — замурлыкал Кот, его небольшие, закругленные кверху усы всегда улыбались.

На столе из-под историй болезни выглядывала яркая обложка.

— Я тут журнальчик прикупил, дывысь! — хихикнул он.

“Я так люблю пиво, что не могу остановиться” — гласила надпись под цветной фотографией на развороте. Рыжеватая девица с бритым лобком сидела на унитазе и пила из бутылки пиво. Были в журнале и другие полупорнографические фотографии.

— Это мужья снимали своих жен. Не пойму зачем. Чы продавать собрались, чы им мужская допомога нужна… — пояснил любитель позубоскалить.

— Я прочел в “Аргументах и фактах”, что в одной школе в рамках обучения десятилетних детей безопасному сексу предлагали оральный, вагинальный секс                       и любовные игры с мастурбацией. Куда катится этот мир?

— Зрозумило куды — в преисподнюю! — радостно улыбнулся Кот.

И тут я понял, как неоценим он для нашей больницы! Я могу сколь угодно придумывать способы, как поддержать и успокоить больных, Лена может пройти курс психологии, но нам никогда не достичь феномена Кота! Он только заходит в палату со своей веселенькой улыбочкой, и все улыбаются в ответ. Неважно, что он говорит, важно как — улыбаясь и мурлыкая. Его стихийный доброжелательный оптимизм лучше лекарств!

— И что она хочет доказать?! — донеслось из коридора. — Мы плохие, берем деньги, а она одна хорошая!

— А к нам и так раз в месяц ходит парикмахер! — донесся голос сестры-хозяйки.

— Так он же ногтей не красит! Нашим же больным до зарезу нужен маникюр! — подхватила нянечка постарше.

— Хорошо ей не брать деньги — муж мильонщик, приносила фотку, как они отдыхали в Египте, самих и не видно почти, одни пирамиды!

— Эх, не надо ей было пирамиды показывать! — сказал я.

— А им все равно. Брала б деньги, галдели бы: “Вот жена мильонщика берет                 с бедняков!”

— Ну, чего собрались, клуши?! Разбежались работать! — разогнав сплетниц, Женщина Вамп зашла в ординаторскую.

— И чего взъелись? У богатых свои причуды!

Когда я пришел вечером к Норе, она все еще сидела за учебниками.

— Как ты училась в школе?

— Наоборот.

— То есть?

— Девочки учатся в младших классах на пятерки, в старших отстают, а я наоборот.

— Тебе нравилось в школе?

— Отвратительно! Меня ненавидели. В младших классах травили, а я огрызалась, как волчонок, но в старших поняла, что отличниц не травят, некоторые даже пластались передо мной, чтоб дала списать.

Вечером в парке гуляли только те, кто мог передвигаться на своих двоих. Саша сам добирался до любимой скамейки.

— Как дела? — подкатил я к нему инвалидную коляску Норы.

— Превосходно. В шесть часов солнце уже не печет, а ласкает лицо. И все вокруг розовое… С тобой Нора?

— Да.

— Хорошая девушка, мы с ней сегодня пообщались. Мне тут одну книгу принесли, она пообещала читать вслух.

— Если пообещала, сделает.

— Вы так обо мне говорите, будто меня здесь нет.

— Когда тебя не будет, мы еще и не так поговорим! — засмеялся Саша.

— Почему тебя не любили в классе? — спросил я, когда мы поехали дальше.

— Потому, что я их презирала.

— Всех?

— Всех. Как-то я прочла о таком эксперименте: одному классу анонимно предложили написать сочинение “Кем я хочу стать?”. Треть класса написала: мальчики — киллером, девочки — валютной проституткой. В нашем классе все сто процентов так бы написали. Только и это для них несбыточная мечта. И для этого нужны усилия, а они ничтожества, слабаки. Они станут алкоголиками и бомжами. Ницше писал, что дурно все, что происходит от слабости, что слабые и неудачники должны погибнуть и им следует еще помочь в этом.

— Первая заповедь киллера, — сказал я. — Если читать Ницше достаточно внимательно, станет ясно, что он не противник гуманизма, он противник лицемерия                и сторонник действия. Кстати, наши больные старики не принадлежат к поколению киллеров и валютных проституток, за что их-то не любишь?

— Это поколение “совков”, из их глупости и равнодушия вышли наши стяжатели — родители и их никчёмные дети и внуки.

— Но если столкнуть всех в пропасть, не останешься ли ты одна? Тебя это устраивает?

— Настоящие люди есть, вот ты, например, или Саша, либо Елена. Хотя Саша… его почти уже нет.

— Скоро он уедет в Ялту.

Через двор бойко покатила коляска Вани, туда, в сиреневую аллею. Он едет                   к Саше. Странно, они такие разные, но беседуют часами и много смеются.

9. ТРАМВАЙНЫЙ МЕНТАЛИТЕТ

У нас всего шесть колясок, по утрам я вывожу первую шестерку и только тогда принимаюсь за массаж. К обеду я их возвращаю, к этому времени набирается новая партия, им носят обед в парк. Если массажей немного, успеваю обернуться еще раз.

Сегодня у подсобного помещения что-то мастерит Ваня. Он сидит на земле, подбирая железки, а на его инвалидной коляске, как на стульчике, сидит Саша. Отбуксировав последнего больного, подхожу к ним.

— Привет! Что создаешь?

— Тебе, Николаич, коляску. У тебя же не хватает?

— Ох как не хватает!

— Вот гляди!

Два велосипедных колеса соединяет металлическая ось.

— Где ты берешь материал?

— Так тут же рядом металлолом принимают! Там чего хошь есть. Хочешь, тебе машину сделаю?

— Не надо, у меня трамвайный менталитет.

— Солнышко-то какое! — радуется Ваня. — Дождик прошел, все зазеленело.

По лицу Саши скользит солнечный луч, он улыбается:

— Все зелено вокруг! — он радуется, что еще видит цвет.

— Ну-ка закрути тут гаечку, — ловко подползает к нему на коленях Ваня.

От этой радостной сцены спешу в пещеры палат, пора приниматься за работу.

В обед Кот мне сообщает:

— Сегодня Вампирша нянечек стравила. Что тут было! Сидят по углам, плачут, работы нэма, — он ставит на стол свой ведерный термосок, наливает кофе — по ординаторской плывет аромат.

— Хороший у тебя кофе!

— Так сам выбирал. Я имею в виду жену. Цены б ей не было, абы не теща!

По радио начинаются известия, Кот увеличивает громкость. И тут до нас долетает странная новость: премьер-министру какую-то особенную машину подарили (народ, надо полагать), стоит шестьдесят тысяч долларов.

— Стоп! — Кот выключает радио. — Ты уявляешь, что было бы, если б он от той машины отказался?

— А что?

— Чтоб те шестьдесят тысяч нашему хоспису подарил…

Мы начинаем мечтать.

— Медперсонал бы набрали, четвертый этаж открыли, не стало б к нам очередей…

— Вампирше бы пенсию дали… — жмурит Кот глаза.

— А это еще зачем? — удивился я.

— А чтоб не работала.

— Ее Папа и так пошлет.

— Пошлет, — соглашается Кот. — У нас пошлет, в другом месте возьмут. Ее бы на Канары, на отдых, хай бы на их пляжах акулы здохли!

— Несерьезно это, — говорю я, — коляски надо купить, — мы начинаем соображать, сколько на шестьдесят тысяч долларов получится колясок, не сообразили. Мы такие деньги не то что в руках, мы их в глаза не видели!

— Ты бы не справился со столькими колясками, — говорит Кот.

— Санитаров бы наняли, на шестьдесят тысяч-то можно!

В конце дня отвожу последнюю шестерку в парк. Массажей у меня больше нет, сажусь отдыхать на скамейку. Рядом со мной человек — такой худой, что трудно определить его возраст. Взгляд рассеянный и равнодушный. Но вот он останавливается на мне…

— Вы, полагаю, массажист?

— Угадали.

— Спасибо вам за мать.

Теперь я тоже догадываюсь, кто он.

— Вы сын Луизы Петровны?

— Как она?

— Пока еще полна надежд и оптимизма, — вздохнул я. — Вы ей приносите букеты, да поярче. У них устают глаза от больничной белизны. Приносите шоколадный крем, она любит. У нас кормят хорошо, но однообразно. Им и хочется чего-то…

— Если б вы знали, как я добываю деньги!

— Разве вам не дает бывшая жена с материной пенсии?

— Она говорит: “Ты их моментально пропьешь!”

— Тогда почему она не приходит сама?

— Все собирается, некогда, она много работает.

Движения у него порывистые и спотыкающиеся, смотреть больно.

— Да вы не подумайте, она материны деньги не растрынькивает, она кладет их на книжку.

— Но ведь Луизе Петровне уже не выйти из больницы, зачем ей книжка?

Но он не слушает меня.

— Есть вклад — на свадьбу. Когда выходишь замуж, выплачивают с большими процентами.

— Луиза Петровна замуж? — не понимаю я.

— При чем здесь мать? Наша дочка, когда будет выходить замуж…

— Ну и стерва же ваша жена! — не выдерживаю я. — Потому вы и начали пить.

— Нет, это я сволочь. Если бы я давал на ребенка… Она бы из моих клала на книжку.

— Почему вы не работаете?

— Кому нужен такой работник? До первой зарплаты. А там я не выхожу, пока не пропью все.

— Что же вы едите?

— Бывает, дочка что из еды у матери украдет… Бывает, соседка супа даст. А то иду, иду и выйду на запах хлеба к ларьку… Вроде и не особенно есть хочется, а уйти от ларька не могу. Там работает одна добрая женщина, бывает, батон даст. А раз… Там такая металлическая оградка у школы. Стою, смотрю, как дочка на перемене играет. Рядом собачонка пристроилась, ну тут она прибегает, один пирожок мне дает, другой собачонке. “Я ее, — говорит, — каждый день кормлю”. Стою, жую. Как-то даже не думаю, что она свой обед отдала, все равно мне. От этого все равно и пью. Раньше я свою работу любил, переживал. А то все равно стало. На работу идти — не хочется, домой возвращаться — не хочется. Книги перестал читать, телевизор смотреть — ничего мне не интересно. Только когда выпью… Мир заиграет красками… Пьяному мне все интересно — плачу, смеюсь, последнюю кошку люблю!

— А мать?

— Я матери всем обязан. Что у меня хорошего в жизни было, все от нее. Но теперь… мне все равно. Силой себя принуждаю идти, вроде руками ноги переставляю. Надолго меня не хватит.

— А почему внучка не приходит?

— Жена не хочет, чтобы она весь этот ужас видела.

— Ну и стерва! — снова не выдержал я. Хотя, конечно, в ее поступках есть своя логика.

После работы я снова вывез Нору в парк.

— Ты думаешь, меня зовут Норой? — спросила она.

— А что, у тебя есть другое имя?

— Представляешь, они меня назвали Неля. Тебе бы понравилось?

Я пожал плечами.

— Что-то мягкое и расплывчатое, вроде медузы.

— Когда мы переехали из пригорода, в новой школе я назвала себя Норой. Потом учителя, заглядывая в мои документы, удивлялись. А здесь, в библиотеке, я нашла книгу Донцовой, представляешь, у нее сыщик — толстая баба в коляске, тоже Нора. Аж противно стало. Начала придумывать себе другое имя. Ни одного подходящего не нашла. Ира — как кусок проволоки, Римма — для кривляки. А, пусть! Я себя назвала Норой раньше, это она у меня сплагиатила!

10. КОМУ НУЖНА ЭТА ЛЮБОВЬ!

Мать рассказывает, что в эпоху дефицитов каждое поступление товаров вызывало бурную деятельность в подсобках: завмаг продавала дефицит другим завмагам и прочим нужным людям, продавцы старались урвать себе… Во всей этой кутерьме ужасно мешали покупатели, путались под ногами. Что-то от этой системы живет и теперь. Часы работы областной библиотеки с девяти до пяти, в субботу до двух, выходной воскресенье. Очевидно, так удобно работникам, чтобы читатели не путались под ногами. В минувшую субботу я с утра подменял медсестру, и когда прибежал в библиотеку, работники стояли у своих столов с сумками наготове.

— Как, вы приходите без двадцати и рассчитываете, что мы бросим всё и станем вас обслуживать?

“Всё” — это, по-видимому, сумки.

Мне нужна книга Дикуля, и в эту субботу я пришел за ней пораньше. Увы, ее кто-то перехватил, кто и когда — выяснить не удалось.

В воскресенье, вместо того чтобы размышлять дома, почему у меня до сих пор нет девушки, я подался к Норе играть в шахматы. Она обрадовалась моему неожиданному приходу. Сели играть. Девушка была сильным противником, и я по большей части проигрывал.

— Пошли гулять, — предложила она.

На полянке, где пионы издавали тонкий аромат, я пристроился на скамейке, Нора на своей коляске.

— Ты читал “Встань и иди” Базена?

— Да.

— Они там играли в шахматы, а потом она умерла.

— Мне запомнилось другое, как она гребла на байдарке и как мужественно боролась со своим недугом.

— И все равно влюбилась.

— Ты считаешь, что мужественные девушки не должны влюбляться?

— Кому нужна эта любовь? Влюбленный становится слабым, зависимым.                    Я никогда на это не пойду!

— Говорят, любовь окрыляет.

— Это повод, чтоб другой взял над собой власть и стал измываться.

— Ты говоришь о негодяе.

— Об обыкновенном человеке. Стоит ему только почувствовать твою слабинку.

— Ох, и крепко тебе досталось!

— Мне нет. Я никогда и никого не любила! И не буду. И играть в шахматы не буду, — почему-то добавила она.

Прорвавшись сквозь ветви, последний луч солнца, скользнул по ее щеке.                       Я заметил, что  щеки ее порозовели и темно-серые, как глаза, волосы приобрели блеск.

— Вот что, я прочел внимательно твою историю болезни, подвижность ног можно восстановить.

— Ты знаешь, скольким врачам показывал меня отец?

— Есть такой Дикуль, у него было то же самое, он изобрел свой метод восстановления. Пойду на книжный рынок, куплю его книгу.

— Ты в самом деле веришь?

— Абсолютно. Но тебе надо похудеть.

— Ты, наверное, думаешь, что я обжираюсь.

— Нет, ты ведешь малоподвижный образ жизни.

— Ты, может быть, заметил эту коляску?

— Начнем с упражнений сидя, я тебе помогу. Сможешь соблюдать диету                      и заниматься упражнениями?

— Да.

— Это нелегко. Диета по методу Билла Клинтона: первые две недели полностью исключаются мучное, сладкое и жирное. Потом будет полегче.

— Купи мне вибрирующий пояс. Знаешь какой?

— Видел рекламу.

— Узнай, сколько стоит. Сколько я тебе должна за сегодня?

— За игру в шахматы? Если б ты была мужчиной, я б тебе врезал.

— Но ведь ты работал.

— Сегодня воскресенье, ты не заметила? Я пришел развлекаться. Должен же быть и у меня выходной. В следующее воскресенье катаемся на лодке.

Я вернулся от Норы почти счастливым. Однако “Подробности” по телевизору чуть было не испортили настроение. Где-то разместили дом престарелых в одном дворе с детским садом, старики играли с детьми. Но потом родители отгородились высоким забором! Они не хотели, чтоб их отпрыски видели старческие морщины. Испокон веков           в семьях детьми занимались бабушки и дедушки, и если б кто-нибудь спросил у ребенка, кто самый красивый, ребенок ответил бы: “Моя бабушка”. Неистребима глупость человеческая!

Однако тут же телевизор меня утешил: в одной из житомирских школ устраиваются распродажи произведений детского творчества, деньги переводят на местный дом престарелых. Две девочки рассказывали, как им нравится помогать ближнему.

11. ДОЧЬ ОЛИГАРХА

Пробегая мимо заветной двери в конце коридора, я заметил, что она вновь приоткрыта. Заглянул. Крошечный старичок копался в рояле.

— Скоро будем с музыкой? — спросил я.

— Не так скоро, как бы хотелось, — он коснулся клавиши, и она отозвалась рокотом моря.

В этот день Елена Прекрасная дежурила, и, встретив ее в коридоре, я сказал:

— Можно нас поздравить. Видел мастера по роялям.

— Я сама его привела.

— Не подкачал Папа, где-то добыл деньги.

— Где-то? — Она засмеялась. — Помнишь, он у меня взял телефон мужа? Папа внушил ему, что для моего счастья необходимо, чтоб я давала концерты в хосписе. Сережа клюнул. Он мне сказал только вчера, когда нашел мастера. Влетит в копеечку.

— Нельзя же, чтоб такой инструмент простаивал! Это лучшее вложение денег.

Перед обеденным перерывом мне передали, что меня спрашивает какой-то мужчина.

— Вы и есть массажист? — подал он руку. — Где бы нам поговорить?

Я пригласил его в массажный кабинет.

— Я отец Норы, хочу вас поблагодарить, — в его руке появилась пачка купюр.

Я не был уверен, что Нора захочет, чтоб он узнал о ее проплате, и вообще все зависело от нее, потому сказал:

— Я подумаю.

— Хорошо, вот мой телефон.

— Я хотел бы поговорить о другом, — вздохнул я. — Вы действительно забрали ее квартиру?

— Начнем с того, что квартира моя. Хотя, конечно, она там прописана, и никто ее выписывать не собирается. Но… вы же понимаете, что она там будет делать одна? Здесь ей обеспечен хороший уход, регулярное питание, я за этим слежу, какое ни есть общество…

— Вы что же, всю жизнь хотите ее продержать в хосписе?

— Я еще не думал об этом. Сейчас сын женится… В любом случае ей одной не нужна трехкомнатная. И… она ведь никогда не сможет ходить…

— Вот здесь вы ошибаетесь! — я ему рассказал о Дикуле.

— И вы гарантируете, что поставите ее на ноги? — живо заинтересовался он.

— Гарантировать не могу, но попытаюсь.

— Озолочу! Поставьте и просите, что хотите.

— Квартиру для Норы. Как только она станет ходить…

— Ну, это не проблема. Я ей куплю однокомнатную. Но врачи говорили…

— Дикуль поставил на ноги не одного человека.

Он хотел сказать: “Вы же не Дикуль”, но тактично промолчал.

На пороге ординаторской меня чуть не сбила с ног расстроенная Женщина Вамп.

— Снова поцапались? — я закрыл за ней дверь.

— Не, тут другое, — Кот вытащил из-под стола свой ведерный термосок. — Зашла сообщить про комиссию. Щоб ий! Будешь?

Вампирша первая узнает дурные вести.

— Опять комиссия?

Вечером я спросил у Норы, брать ли у ее отца деньги.

— Конечно, бери. У него не убудет!

— Ты говорила, он здесь не появится, как видишь, он тебя все-таки любит.

— Никто никого не любит, так вроде обязан помочь сиротке.

— У тебя рано умерла мама? — наконец решился спросить я.

— Когда я была в первом классе.

— Ты сильно переживала?

—Скажем так: мне это трудно далось.

Мы снова гуляли в больничном парке, он был невелик, но в разных своих частях          и в разные поры дня разный. Так что никогда не надоедал.

— Ты любила мать?

— Я ее ненавидела! Тогда я еще не знала, что такое ревность, измена, я только видела, как она нападает на отца, он же спокойно ее уговаривает, просит воздержаться хотя бы при ребенке. Я была на его стороне. А ее смерти даже обрадовалась бы, если б… — Нора умолкла, разглядывая поочередно свои ногти.

— Если б … — напомнил я.

— Это касается того, как умерла мать, — Нора взглянула мне в глаза. — Хорошо, я тебе расскажу… Перед тем днем был грандиозный скандал. Он пришел поздно, и мать кричала, что он был “у той”. Отец молчал, и это ее еще больше распаляло. Она вопила, что та, другая, сука, и еще покруче слова, раньше она их не произносила, но я их уже знала как ругательные. Я забилась в угол на кровати. Это было поздно вечером, он попросил ее вести себя потише, чтобы не разбудить соседей.

“Пусть, — кричала она, — пусть знают, какой ты кобель!”

“Дочке-то зачем?”

“Пусть на всю жизнь запомнит, что ее отец мерзавец! И как ты надо мной издевался! Садист!”

Но я видела, как она над ним издевается. Мать кричала: “Я тебя ненавижу!” —             и даже кидалась с кулаками. Под конец она еле сипела. У нас подобные сцены повторялись нередко, может, потому голос у матери был хриплый, как у алкоголички. Но она не пила, она просто любила отца. Напрасно отец боялся, как бы не услыхали соседи, все знали, мальчики даже дразнили меня матерными словами. На этот раз отец не стерпел и собрался уходить.

“Ты идешь к ней?” — сипела мать.

“Да”.

Тогда мать упала на колени и стала ползать по полу, прося у него прощения.

“Не уходи! Я последняя дура, сволочь! Я люблю тебя!”

И все пошло в обратную сторону, теперь она рыдала, ругая себя. Жалкая,                     с красным вспухшим лицом, из носа у нее текло, и она вытиралась пальцами. А я тупо думала, что назавтра у нее будет грязный подол, пол-то не очень чистый.

“Не уходи! — хватала она отца за руки, — я без тебя жить не могу!”

Но он все равно ушел. Напоследок, уже ему в спину, она сказала неожиданно спокойным, даже не хриплым голосом:

“Ты пожалеешь об этом!”

Но пожалела об этом я, когда на другой день, возвратившись со школы, открыла дверь и ткнулась лицом в ее уже холодный живот. Она повесилась, зацепив веревку за крюк над дверью. Она хотела, чтобы, вернувшись с работы, отец ткнулся лицом в ее холодную грудь, но ткнулась я в холодный живот. Потом меня ударили ноги в капроне, они были такими холодными и твердыми, как у манекена. Вот этих ног я испугалась еще больше, чем потом, когда увидела ее страшное лицо!

— Как же она не подумала, что ты придешь раньше, что именно ты…

— Она обо мне забыла. Она постоянно забывала. Иногда я приходила из школы,           и мать еще минуту смотрела на меня удивленно, соображая, кто бы это мог быть. Мать была одержима отцом, все остальное для нее происходило как в тумане.

“Вот они, истоки!” — подумал я.

— Она повесилась, чтобы отец на нее наткнулся, чтобы он увидел ее страшное лицо, чтобы он страдал, как она страдала! Но до того времени, когда он появился… Ничего он не видел, я думаю, только обрадовался ее смерти. Он привез из деревни бабушку для меня             и ушел к той женщине. У них теперь двое детей.

Я не знал, что тут можно сказать. Нора говорила спокойно, без эмоций, но мне кажется, я первый услыхал от нее эту страшную историю.

— У твоей матери была истерия. Это болезнь, а не ругательство, объясни себе, что мать болела, вот как наши пациенты, и реабилитируй ее.

12. ЖАРА

Закончился май, а с ним и весенняя погода, когда хотелось сесть на скамейку                и подставить лицо солнцу. Июнь начался с тридцатиградусной жары. Окна палат были открыты настежь, но вместо прохлады, казалось, они впускали дыхание Сахары. После второго массажа моя куртка взмокла и неприятно прилипла к телу. В палате номер шесть Дуся от массажа отказалась.

— Од тебе тхне, як… — она затруднилась найти слово, и я подсказал ее любимое: “от борова”.

В хирургическом отделении больной с болями в пальцах рук не столько нуждался в массаже, сколько в задушевной беседе. Говорили о религии. Не то чтоб он был верующий, но интересовался. Я люблю больных, которые, зная о своей скорой смерти, не зацикливаются на ней и не теряют любознательности. В наш разговор вползал пьяный мат соседа. Водку ему приносили из дому, здесь на это смотрели сквозь пальцы: каждому недолго осталось. Толкнув меня под бок, матерщинник потребовал:

— Давай вывози!

— У меня график!

— Козел!

Прикрывая за собой дверь, я услыхал:

— От него и несет козлятиной!

Приближался перерыв, и я отлучился в душ. Потом подошел к старшей медсестре — нет ли назначений.

— Слыхал, до нас комиссия збырается! У тебя там все в порядке, больные не жалуются?

— Нет, только называют меня козлом и боровом.

Она потянула носом:

— От тебя потом несет.

— Только из душа.

— А ноги? Ты как моешься, стирай носки, у парней ноги потеют.

— И босиком по палатам?

— Оденешь мокрые. Жарко.

Постирав носки, пошел обедать в ординаторскую. Мать дала мне котлеты.

— Вот готовлю документы, в воскресенье Саша едет в сопровождении психотерапевта в Ялту, — лицо у Кота было непривычно грустное, даже усы опустились.

— Что с твоими усами?

— Забыл закрутить.

— Ты что, их закручиваешь?

— А ты думаешь: “заведу себе усы и бороду, бритву выкину к такой матери, вот заживу!” Ан нет. С этими усами сколько мороки, не для слабонервных.

— Почему же ты их не сбреешь?

— Глянь на себя — у тебя сажень в плечах, бицепсы как у боксера… А чем я буду девчат привлекать? Вся надежда на усы!

— Жарко, — сказал я.

— Пойди, попроси у сестры-хозяйки другую куртку, эта промокла.

После обеда массажа не было, и я, поменяв рубашку, заглянул к Норе. Но она отвернулась и даже поздоровалась сквозь зубы.

— Ты сегодня ко мне не приходи, я не хочу в парк. И в воскресенье тоже.

— Но ведь жара.

— Что, повторить?

Я вышел растерянный, потом сообразил, в чем дело, со мной такое уже было:  человек в какой-то момент расскажет о себе больше, чем хотел бы, а потом жалеет об этом и, может быть, навсегда или на время избегает тебя. В данном случае я сам виноват, почти что выспрашивал.

До конца рабочего дня оставалось время, и я на всех шести колясках вывез больных  в парк. Река здесь рядом, пока они дышали свежим воздухом, сходил поплавать. Набивались в знакомые две подозрительные девицы, еле отбоярился.

В воскресенье сходил на книжный рынок, книгу Дикуля снова не обнаружил.               К вечеру, как водится, затосковал: “Куда бы податься?” Позвонил Елене, но они с Сергеем укатили на дачу. Есть у меня единственный институтский друг, но он устроился гидом           в турагентстве и по воскресеньям знакомит своих подопечных с достопримечательностями области. Начал читать книгу — бросил, по телевизору ради выходного гнали попсу.

“Эх, подамся к Норе! Ну, прогонит, переживу!”

— Ой, я так боялась, что ты не приедешь сегодня! — девушка протянула ко мне руки, будто собираясь встать и обнять меня. Мне даже показалось, что в ее глазах блеснули слезы.

— Но ведь ты сама сказала…

— Потому и боялась.

Пляж возле хосписа не из лучших, но есть лодочная станция.

— Возьмем лодку?

Нора активно запротестовала.

“И в шахматы играть отказалась…” — я понял, что она боится повторить судьбу героини “Встань и иди”. Книга плохо закончилась.

— Я лучше поплаваю, — сказала Нора.

— Без ног?

— У меня сильные руки.

Но я запретил ей плавать, тогда она стала двигаться, держась за доски причала.

— Смотри! Смотри! Я пошевелила ногами!

Это волна шевелила ей ноги, но я промолчал.

За время диеты она похудела, и лицо ее приобрело овальную форму. “Какие у нее правильные черты!” — подумал я. Я сидел на причале, и теперь она болталась в воде рядом.

На нежной коже лица вздрагивали капельки воды. А губы… такие яркие…

— Ты красишь губы?

— Я ничего не крашу.

“А ведь она красавица! — подумал я. — Еще б немного похудеть…”

— Ты соблюдаешь диету?

— И надеваю вибропояс, и делаю гимнастику!

Я знал, что она работает над собой неукоснительно.

— Ты стала красивой!

Она недоверчиво смотрела на меня большими темно-серыми глазами.

Во дворе хосписа Саша на ощупь усаживался в машину, он обрадовался возможности проститься с нами. Сколько спокойного, почти веселого мужества было в его лице! Ваня тихо плакал, стоя у машины в своей обычной позе на коленях. Они боялись, что больше не увидятся.

13. ИГРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ МЛАДШЕГО ПЕНСИОННОГО ВОЗРАСТА

И кто бы мог подумать, что виной всему невзрачная бумажка?! Когда Катюша выходила из палаты, в глазах ее застыли слезы. Потом одна скатилась по лицу.

— А что б их!..

— Никуда я больше не поеду! — кричала Маргарита, кровать которой мы поставили в фонаре с цветами. — Здесь я могу хоть в саду погулять! Умру среди цветов!

— Уже в морг? — с философским спокойствием спросил проезжающий на коляске старик.

— Меня эта комиссия на прошлой неделе трясла. Ты в субботу выходной, а они как раз нагрянули, — с неожиданным дружелюбием объясняла Женщина Вамп, — то биксы проверяли на стерильность материала, то в историях болезней копались… Наконец докопались: неправильно храним наркотики, слишком часто обезболиваем. Потом                      в статотделе совсем обрадовались: лицензия на использование наркотических средств просрочена. Что тут началось! — схватилась она за голову.

Я повез пустую коляску дальше. Наша хирургия-онкология напоминала разворошенный муравейник: нянечки переодевали больных, медсестры спешили выполнить последние назначения отбывающим, врачи, сбившись в тесной ординаторской, оформляли выписные эпикризы. Меня мобилизовали на доставку онкобольных в машины “скорой помощи”. По иронии судьбы лицензии были просрочены именно там, где они всего нужнее у нас и в онкобольнице. Зато в порядке в терапевтических лечебницах. Наши шкафчики с онкосредствами опечатали, а нуждающихся в обезболивании больных решили растыкать по неспецифическим, не приспособленным для них больницам. Хорошо, еще не все онкобольные нуждаются в наркотиках. Увозя очередную жертву, я снова услышал истошные вопли Маргариты. Девушку из фонаря хотели увезти, но она, ухватившись за батарею парового отопления, отбивалась ногами. Операция осложнялась тем, что в фонарь, заставленный цветочными горшками, невозможно было пробраться. Ее вытаскивали вместе с кроватью, однако больная крепко ухватилась за тонкую трубу, идущую к батарее. Маргарита невероятно исхудала, и на минуту мне показалось, что, когда вытащат кровать, она повиснет в воздухе. Но она повисла на батарее, прижимаясь к ней, будто просила                  у холодного металла защиты. А вокруг алели герани, и даже колючий кактус тянулся                  к больной нежным розовым цветком.

“Завтра они все завянут”, — где-то я читал, что растения сопереживают страданиям людей.

— Куда вы меня везете? Где еще хуже? Я хочу умереть среди цветов!

Две санитарки отрывали руки девушки от трубы. Это было жуткое зрелище,                  я ушел.

В коридоре из очередной коляски со мной прощался старичок.

— Я мечтал, что, когда придет мой час, меня проводите вы. С вами мне было бы спокойно, не судьба!

И как всегда, в наш разговор вклинились пьяные маты, практикантки вывозили из палаты его соседа.

Луизу я увидел во дворе у “скорой помощи”. По сравнению с ее усохшим телом клетчатая сумка с вещами казалась огромной. Вид у нее был веселый, похоже, она, как ребенок, радовалась перемене.

— Не переживай, Максим Николаич, у меня все на мировой! Меня везут                              в четвертую, ну прямо к дому.

— Так что вы сможете, выбрав момент, сбегать покормить любимого кота, — грустно иронизировал я.

— У меня нет кота, у меня сын, — сказала она с достоинством. — Вот подожди, подлечусь, я еще тебя проведаю.

Ее задвинули на носилках в машину. И я услышал, как она спорит с санитаром:

— Да не хочу я лежать! Вот так, подоприте меня подушкой, чтоб я могла смотреть           в окно!

Потом она помахала мне рукой:

— Еще свидимся!

Темные ветви елей у входа в хоспис печально обвисли, воздух был душный, безветренный. Мы стояли на крыльце, провожая последние машины.

— Старый пердун! — ворчал себе под нос Папа. — Ну уж это ему не сойдет!

Руководить облздравом остался человек пенсионного возраста, но на деле им руководил молодой чиновничий аппарат.

Заглянул в ординаторскую. Кот, нахмурившись, чинил на столе приемник. В такие минуты к нему лучше не подходить. Массажей сегодня не назначали, вернувшись в свой кабинет, я решил заполнить журнал проделанной за день работы.

— Ты можешь не трудиться, но журнал у тебя должен быть в идеальном порядке, проверяют не работу, а журнал, — учила меня заведующая отделением.

Сел за столик возле открытого окна, ночью прошел дождь, и сейчас парило. Записывать ежедневно я забываю, пришлось мучительно придумывать за неделю. Головоломное задание!

Смотрю в окно и замечаю, как от лужи у входа подымается пар. Вот он превращается в облако и вползает в мой кабинет…

Я оглядываюсь, но вижу себя в больничной палате вроде наших: чисто вымытый пол, аккуратные цветы на подоконниках, только вместо кроватей длинный стол, сплошь заваленный бумагами.

— Ту-ту, ту-ту! — по столу бегает мальчик с игрушечным поездом и нагребает              в вагончики кипы бумаг. С одного конца стола перевозит в другой, вываливает, набирает новые и везет обратно.

— Т-у-у!

Но теперь я вгляделся в лицо — это же наш инспектор облздрава! Тело ребенка, голова старика.

Я вижу, как ветка вьющейся розы тянется от окна и захлестывается вокруг шеи старика, а цветы в фонаре поникли листьями. Вьющаяся роза сняла мальчика-дедушку со стола и тащит в фонарь. Шипы впиваются ему в шею.

— По-мо… — тук-тук-тук, — дробно стучат о пол детские ботиночки. Открываю глаза, — Кот стоит возле меня и барабанит пальцами о край стола.

— Кончай ночевать, рабочий день завершился!

Я заснул, положив голову на журнал недописанной работы.

— Ты сегодня идешь со мной или работаешь маршруткой?

— Осликом я работаю! — почему-то злюсь я.

— Это точно, — соглашается Кот, — ну так ты идешь?

Надо бы предупредить Нору,  но и на это меня не стало.

Во дворе нас окатило влажным жаром.

— Будет дождь, — сказал Кот.

— Хорошо бы с громом, с молнией, которая вонзилась бы…

Слишком много мест требовало разрушительной молнии. А так хотелось настоящей, потрясающей грозы, чтоб очистить все вокруг и вдохнуть в атмосферу озон.

14. “А ПОШЕЛ ОН, ЭТОТ ХОСПИС!”

Жара началась с утра. После первого массажа я вспотел, несмотря на дезодорант, — источал запахи. Впрочем, в жару от постелей больных исходил аромат покруче. Виноват            в этом недостаток средств, нянечки должны обслуживать не более двух палат. У нас же, набегавшись менять памперсы, они быстро устают и садятся пить чай. Чаепитие затягивается, в это время их не дозовешься. Впрочем, спасибо и на том, на нищенскую зарплату немногие соглашаются на грязную и тяжелую работу.

Помассировав троих больных, я направился к душу.

В конце коридора показался отец Игорь. Небольшой и кругленький, он важно вышагивает от палаты к палате. Но больные его любили. Отец Игорь умел выслушать, умел утешить, казалось, он вертел в руках ключ от рая, готовый вручить его кающемуся. Это был единственный человек, даривший надежду тем, кому надеяться больше не на что.

Возле ординаторской меня окликнул незнакомый мужчина.

— Как бы… чтоб вы ежедневно вывозили на прогулку мою мать?

Я ответил стандартно:

— Только если у вас есть возможность приобрести индивидуальную коляску.

— Но у меня нет такой возможности! — человек был небогат, рядовой служащий.

— Ничем не могу помочь, у нас всего шесть колясок, вывожу по графику.

Мужчина потоптался на месте, вынул кошелек и сунул мне пятьдесят гривен.               Я отстранился.

— Но я вас прошу!

— Ничем не могу помочь — график!

Когда я вышел из душа, под дверью завоотделения топтались санитарки.

— Сдал в больницу, на хрен ему нужна мать! А с нас вымогает, — разорялась Катюша.

Было слышно, как давнишний посетитель ругает санитарок, а заодно и меня.

— А массажист вывозит больных за деньги!

Это напоминало непристойный анекдот:

— Тебе Катька дала?

— Нет.

— И мне нет. Вот бл…

Под агрономшей, когда я ее массировал, была влажная простынь, вряд ли в такую жару массаж доставляет удовольствие, но больные радуются каждой возможности поговорить. Агрономша хотела мне что-то сказать, но ее соседка Дуся потребовала, чтобы         я срочно вывез ее на прогулку.

— Не могу, вчера мне практикантки помогали, а сегодня…

— Дивчатка возыли задурно, а ты грошыкы любыш… А в кого нэма, дулькы!

К сердцу подступила обида: “Ведь это не моя обязанность вывозить больных! Я ее возложил на себя сам. И ни с кого, кроме Норы, которую вывожу в нерабочее время, не брал деньги! За что они меня так?”

И, как назло, в палате, где я пользовался переменным успехом, сегодня был не мой день. Больная из высокопоставленных чиновников в прошлом, часто меня встречала словами:

— Максим, миленький, как я рада, что вы пришли! Хоть поговорить есть с кем!

— Или: «это снова ты? Не нужен мне твой массаж, пошел вон»!

Обычно я на нее не обижался, это был старый человек с неадекватной психикой. Но сегодня и ее слова меня оскорбили.

Практиканток я обнаружил в собственном кабинете.

— Айда, девочки, больных вывозить, у меня еще массажи!

— Не можем, — хором ответили они, — у нас последний день, пишем дневники, отчитываемся!

По коридору ехала на своей коляске Нора:

— Зайди ко мне.

— Позже, ты ведь можешь спуститься сама, попроси, чтоб тебе кто-нибудь помог.

В хирургическом над кучей простынь материлась сестра-хозяйка.

—Только сменила белье, суток не пролежали, теперь опять собирать в стирку!

На койках моих любимых онкобольных — голые матрасы.

Но и в хирургии, подвозя коляску к одной из палат, я услыхал:

— Говорю, он берет с баб мзду! Бабы не пьют, зачем им гроши?

Этот пациент обычно не нуждается в прогулках.

— Поехали! — подкатил я к нему коляску.

— Испужался? — нарочно коверкает он слова, — на х… мне твой свежий воздух, мне и здесь хорошо. — Он протянул своему соседу таранку. Запах был такой, что враз заглушил все дурные запахи палаты.

Я вытащил коляску обратно в коридор, никого никуда не хотелось везти.

В ординаторской Кот угощал кофе Елену Прекрасную. Ее волосы, обычно завитые, сегодня свисали ржавой паклей.

— Якось ты не в своий тарiлцi, — удивлялся Кот, — с мужем поцапались?

— Еще чего! Если б еще с Сергеем ругаться, мне б только повеситься осталось!

— А я раньше думал, у тебя с Максимом роман.

— Я сейчас вам скажу такое — ни за что не поверите!

— После всего, что здесь происходит, мы поверим! — пообещал я.

— Представляете, в шесть утра звонок. Муж хватает мобильный, бежит на кухню. Думает, у него на производстве ЧП. “Алло, — говорят ему, — вы Яковенко?” — “Да”. — “Ах ты, мерзавка! Ты зачем золотые коронки у отца повыдергивала?” — “Я не мерзавка,           я мерзавец”, — поправляет Сергей вполне мужским голосом. “Проститутка! И не вздумай отпираться, у вас там в морге Миша, так он подтверждает, что к нему отец поступил уже без коронок. Это подсудное дело!” Сергей пришел, смеется: “Ты зачем золотые коронки выдергиваешь?”

— А точно, зачем? — серьезно спросил Кот. — Правду кажуть: “Чем богаче, тем жадней!”

— Заткнись!

— А я думаю, чего она жмуриков в ординаторскую возит? — ухмыльнулся Кот.

— Увольняюсь к чертовой матери! — говорит Елена, — надоели! Я недавно узнала, что в России в хосписах надбавка за вредность восемьдесят процентов, а у нас пятнадцать процентов.

Думаю, Елену, единственную в коллективе, меньше всего интересовала зарплата, ее волновало другое:

— Во всем мире в хосписах сокращенный рабочий день. У нас девяносто процентов смертности, только привыкнешь к больному… Сами знаете, как провожать             к Мише!

— Это давит на всех нас, — согласился я. — А пошел он, этот хоспис — увольняемся!

— Никуда вы не денетесь, где еще есть такой кофе, как у старого Кота?

— Прямо сейчас и напишем заявления, — говорит Елена, — стараешься, стараешься, можно сказать, надрываешься на работе, не ждешь, чтоб тебя благодарили, но такое!

— Со мной тоже! — направляюсь я к двери.

Кот шлепает сзади:

— Пiду подывлюсь, як вас Папа турне с заявленiями!

Открываю дверь — под ординаторской больная с рассеянным склерозом — Таня.

— Ну, слава Богу! А то меня здесь бросили, жду, когда мой любимый Николаич свезет меня в парк.

По ее лицу поверх макияжа стекают капельки пота, но она, как всегда, встречает меня улыбкой. На сердце немного полегчало.

— Давай, поехали?

Из открытой двери палаты номер шесть агрономша машет мне рукой:

— Николаич, вы про меня не забудьте!

— Сейчас коляска освободится, свезу!

Интеллигентная старушка смотрит на меня жалобно. Новенькая. Я уже напрочь забыл обиду, ломаю голову, как спустить в парк побольше больных. Проблему решила Елена Прекрасная. Когда я вывез агрономшу, она с помощью Вани (он поддерживал ноги), ползая на коленях, высаживала Таню на скамейку. Освободившаяся коляска могла послужить снова. Теперь я надеялся вывезти всех транспортабельных больных.

В коридоре снова натолкнулся на коляску Норы.

— Я с тобой должна…

— Позже! — въехал я в новую палату.

Вывозя очередного пациента, увидел на пороге хосписа Папу. Он разглядывал нас           с Еленой заинтересованно.

Когда транспортабельные больные были вывезены, я вдруг понял, что рабочий день давно закончился. А ведь было бы жестоко сразу возвращать их в духоту палат.

— А то пошли, — сказал у меня за спиной Кот, — думаю, они тебя поблагодарят, если ты оставишь их здесь на ночь.

— Угу. И Папа тоже.

— А если пойдет дождь… Ты представляешь, как они обрадуются прохладному дождичку? — ухмыльнулся Кот.

— Максим, я поднимусь в отделение, — подошла Елена, — завозить позовешь.

Нужно было подняться и мне, зайти к Норе, в парке ее не было, но я не чувствовал ни физических, ни душевных сил для этого.

Где-то далеко на западе все еще плавилось жаркое солнце, но здесь уже была прохладная тень. Я сел на ступеньки крыльца и огляделся. Среди зелени мои обычно хмурые больные ожили и заулыбались. Я чувствовал себя наседкой, выведшей стайку цыплят на лужайку пощипать травку.

15. ВЕТЕР ПЕРЕМЕН

И все-таки он пошел — ливень с холодным ветром. Это случилось утром, когда             я спешил на работу и промок насквозь. На переодевание в больничную робу ушли полчаса и махровое полотенце. К началу работы ливень иссяк, только редкие капли шуршали  в кронах деревьев. Пахло резедой и флоксами. Резеда росла под окнами, а флоксы Ваня выращивал в парке для наших одиноких дам.

Сегодня работалось легко. Но, разминая неподатливые связки, я думал о Норе: “Как я мог не приходить к ней три дня сряду? Она, наверное, обиделась”.

У Тани с рассеянным склерозом на тумбочке бархатно-красные розы.

— Дочка принесла! — сказала она с радостью.

Я каждый раз забывал, что ее дочке четырнадцать лет, так молодо Таня выглядела. Сегодня Елена ей сделала маникюр.

— Гля, Николаич, — показала она пальчики. Лицо ее тоже было прекрасным, возможно, за счет умелого макияжа. Родные принесли подушечку, и я ее с трудом втиснул между сведенных коленок женщины.

Я думал о Норе: “Занимается ли она без меня физкультурой?” Мне так хотелось ее увидеть, что я едва не бросил работу, чтоб сбежать к ней в библиотеку. Но массажей было много, пришлось отложить свидание до перерыва. И вдруг она появилась в коридоре — Нора развозила на коляске книги.

— Привет! — обрадовался я.

Девушка проехала мимо, будто меня не заметила. Я озадаченно смотрел вслед.             В перерыве подергал запертую дверь библиотеки — то ли она уехала в парк, то ли не хотела открывать.

— Что с Норой? — спросил я Кота. Он в субботу дежурил и должен был знать.

— По тебе убивается.

— По чему это видно, что по мне?

— А ти шо, сам не допер? Звiв бiдну дiвчину. Я от тебя не ожидал.

— Она физкультурой занималась? Не обратил внимания?

— Ще б пак! Мне из бокового окна видно — страдает и размахивает гантелей, страдает и размахивает гантелей! Это не та девушка, чтоб проливать слезы, замечательная девушка! Кремень. Советую, женись!

— С чего ты взял, что я собираюсь на ней жениться?

— Между прочим, на двуспальной кроватке ей не надо ходить ножками, все как             у всех.

— У нее будет порядок с ногами, вот книга Дикуля…

— Тем более. Ты представь, як здорово, что у нашего хосписа заявится два родича-олигарха! Муж Елены справыв рояль, так вiн так собi олигарх. Вот твой будущий тесть… Ты знаешь, какими капиталами он ворочает?

— Заткнись! Что с Норой происходит?

— Тут без поцилунка нэ розбэрэш! Советую!

После работы я нашел Нору в самом отдаленном уголке сада.

— Прости, что…

— Уходи!

— Но я же прошу прощения!

— Уходи, я тебя ненавижу!

— У нас не совпадение по фазе, — попробовал я пошутить, — ты меня ненавидишь,  а я тебя люблю.

— Прекрати свои дурные шуточки!

— Я принес книгу Дикуля, теперь мы быстро подымем тебя на ноги.

— Не нужен мне твой Дикуль, я сама, — она вдруг поднялась с коляски и, мне кажется, попыталась шагнуть. Ноги ее не удержали, и она упала бы, если б я ее не подхватил.

Теперь она была в моих объятиях, высокая и почти стройная: за время физкультуры и диеты девушка похудела.

Темные глаза гневно смотрели в мои зрачки. И совсем рядом были ее яркие, не знающие помады губы. Мне захотелось ее поцеловать, но я твердо помнил, что это пациентка, с пациентками я не целуюсь. Потому я тихонечко посадил ее           в кресло.

И вдруг девушка разрыдалась:

— Не нужен Дикуль, я не хочу ходить!

Я опешил, это было так не похоже на Нору.

— Если я стану ходить, меня выпишут, и я никогда, никогда больше тебя не увижу!

Я вздохнул: вот оно что!

— Мне ничего от тебя не надо, ничего, — плакала она, — я только хочу тебя видеть! Каждый день!

— Опять сдвиг по фазе, — улыбнулся я. — А мне от тебя надо, я хочу тебя поцеловать.

— Прекрати свои шутки!

— Это не шутка, — я взял ее руку, очень белую, мягкую, с пальцами, сужающимися к концам, как у ребенка. Ей тоже Елена сделала маникюр. Держа ее маленькую ладонь                   в своей, я нежно поцеловал её. ора притихла, глядя на меня большими, почти испуганными глазами. Нет. Она не была кремнем, передо мной сидел растерянный ребенок, маленькая женщина, требующая моей поддержки.

— Когда ты начнешь ходить, отец купит тебе квартиру, и мы будем там жить. Либо          у моих родителей.

— Ты… ты хочешь жить со мной вместе?

— Если ты не против.

Я никогда не думал об этом, мне это не приходило в голову, но сейчас я говорил искренне, собственно, иначе и быть не могло. За проведенное вместе время я так привязался к Норе, она так вошла в мою жизнь, что было бы невозможно разделить нас. Нора это поняла раньше меня.

— А сели я не смогу ходить?

— У тебя сильная воля, ты сможешь.

— Я тоже думала, что я сильная, но теперь…

— У каждого человека бывают минуты слабости, человек не трактор.

— А если…

—  Программа та же, ты выписываешься из хосписа, и мы живем вместе.

— С такой, в коляске?

— Да.

— Ты говоришь для моего утешения.

— Я не отец Игорь.

Всю неделю мы занимались массажем и физкультурой, проводя вместе вечера.

— Я бачу, в тэбэ вжэ все о’кей? — сказал как-то Кот. — Завидую влюбленным!

— И откуда ты бачишь?

— Я по глазам гадаю. Как Далма. И главное достоинство этого брака, що тещ нэ будэ. Да и тестю вы до задницы, абы деньги давал!

— Циник ты!

— Авжеж! Как святой Валентин — покровитель влюбленных.

Субботу мы с Норой провели на речке, а в воскресенье я поехал к Луизе. Удивительно, однако моя любимая пациентка лежала в крохотной, но отдельной палате. Еще у двери я почувствовал запах лилий. Цветы стояли на тумбочке. Мне пришлось сделать над собою усилие, чтоб не вздрогнуть, когда я увидел, как за неделю похудела Луиза. Только глаза глядели по-прежнему дерзко и весело.

— Здорово, Максим Николаич, почитать принес?

Я вынул из сумки две книги.

— Вот ты мне всегда носишь, что надо. А то посмотри, что я читаю! — в руках          у нее была книжка комиксов.

— Мои ученицы с десятого “Б” принесли. Ко мне здесь вся школа ходит. Кефира хочешь? — она открыла тумбочку. — Выбирай, что понравится, мне это все не съесть.

— Как живете? — спросил я.

— На большой! — показала она палец. — Сначала меня в коридоре положили. Сам понимаешь, кто не идет — толкнет. Обезболивающее экономили… Но тут явилась моя невестка и сразу все вопросы решила. Она умеет. Теперь колют три раза в день. Говорят,            я при таком режиме должна круглосуточно спать, но скажи, пожалуйста, какой мне резон провести последние дни своей жизни во сне? О, “Мартовские иды”! Спасибо тебе за книгу, перечитаю с удовольствием. А это?

— Татьяна Толстая, внучка Алексея Толстого. Как по мне, очень прилично пишет.

— Не знакома, — она жадно потянула к себе книгу. — Надеюсь, успею прочесть.

Она явно уже знала свой диагноз.

— Так к вам теперь ходит невестка?

— Один раз была. На что я могу точно надеяться — на приличные похороны. Невестка устроит моей внучке пристойную свадьбу, а мне — достойные похороны. Это            в ее стиле. Ну, что там у вас в хосписе, как Нора?

Я сообщил то, что она хотела услышать:

— Мы решили пожениться.

— Правильно, я давно говорила, что вы отличная пара. Лицензию на обезболивающее получили?

— Да. Ваши постели уже заняли новые больные.

— Нет худа без добра. Колясок не прибавили?

— Только та, что сделал Иван.

Луизу интересовало все, и я стал рассказывать о хосписе.

Понедельник начался с палаты номер шесть. Агрономша спала, меня пальцем поманила Дуся.

— Слышь, к ней вчера опять дочка-профессорша приходила! Вот такую сумку приперла! Только она все равно не жрет! Худо ей! — сообщила Дуся на этот раз беззлобно. — А мой сосед приперся — гвоздики принес. Говорит: “Это для вас, Евдокия Афанасьевна!” — она пальцем указала на тумбочку, где в флаконе из-под физраствора выросли три алых цветка. Ничего, пожрать я сама куплю, благодарение Богу, пенсию на хоспис перевели. Ваня мне с ларька всего нанес.

В ординаторской Кот заговорщицки подмигнул:

— Готово! В облздрав комиссия прибыла, взяли наших старых за задницу!

— Уволят?

— Мабуть.

— Папа расстарался?

— Тут не обошлось и без Вампирши. Любит она жалобы строчить!

Выходя покурить, я увидел в окно, как новенькие практикантки с медколледжа выгуливают больных. Все, моя помощь пока не нужна. Покончив с массажами, я заглянул в зал. Там убрали все лишнее, и свежелакированный высохший паркет сиял желтизной.                Я ступил на скользкую поверхность, паркет отразил мою зеленую робу. Рояль на сцене радостно поблескивал боками. Елена Прекрасная будет здесь давать концерты. Каким это станет событием для наших больных! А потом мы пригласим настоящих артистов из театра! А что, благотворительный концерт. Я подтащил к балкону кресло. Закат… Он рождает надежду завтрашнего дня…

Я прикрыл глаза и увидел этот день: в каждой палате кондиционеры гонят свежий, ароматный воздух… Кончится лето, но больные будут прогуливаться в коридорах сами             в новеньких колясках. Нет, почему в коридорах? Они поднимутся в зимний сад под стеклянной крышей дома, где среди цветов станут порхать экзотические мотыльки,                    а в ветвях пальм — яркие попугайчики…

Заходящее солнце осветило мое лицо, и я открыл глаза. Луч ворвался на балкон, образуя между тополей дорожку. Я увидел, как бежит на своих тоненьких ножках по светлому лучу Луиза:

— Прощай, Максим Николаич!

— Постойте, куда же вы?

— Мне пора, свидимся! — машет она рукой.

Позади ковыляет с палочкой Саша.

— Куда же … — не понимаю я.

— Нас ждут.